3 «Живя согласно с строгою моралью…», или Залп по Николаю Алексеевичу

Некрасов, «отлакированный» советской властью, перестал быть на слуху в 90-е годы. Сейчас мы фактически присутствуем при переосмыслении некрасовского творчества. К тому же актуальной стала протестная тематика (тут можно радоваться или сожалеть), и здесь автор «Кому на Руси…» незаменим.
Чтению книги о Некрасове предшествовало заочное знакомством с Михаилом Макеевым:
в интернете было выложено его выступление в библиотеке им. Некрасова (!) с лекцией о том, как Некрасов… хорошо играл в карты и обыгрывал царских министров! Браво! О некрасовском творчестве, если не считать упоминания уничтоженной оды Муравьеву-Вешателю, в этом чудном выступлении не было сказано ни слова! Показательно, не правда ли? И то, что Макеев, названный ведущим того лекционного вечера чуть ли ни главным некрасоведом в стране, утверждал, что он говорит правду, а не обличает поэта, выглядело весьма неубедительно: прямо-таки Берлага, который выдал своих подельников Остапу Бендеру «не в интересах правды, а в интересах истины».
Тем не менее, предпринятое профессором Макеевым исследование биографии Некрасова можно приветствовать с той точки зрения, что оно частично закрывает лакуны в жизни известного поэта и редактора. Однако интерпретация, в том числе явлений и людей, иногда даже не имеющих прямого отношения к герою книги, часто выглядит поверхностной. Например, П. Ершов, автор «Конька-горбунка», назван Макеевым «эпигоном» (С. 47). На мой взгляд, это несправедливое и, кстати, ничем не подкрепленное суждение выявляет отсутствие литературного вкуса прежде всего у самого биографа. Видимо, и то обстоятельство, что «Конек-горбунок» был высоко оценен Пушкиным, выпало из макеевского поля зрения.
После подобных «оценок» трудно полагаться на другие выводы Макеева. Говоря об эпигонах вообще и в частности (Н. Полевой, Ф. Кони и др.), автор биографии не очень чётко выявляет их отличие от корифеев (Пушкин, Лермонтов и др.). Видимо, для самого Макеева, как выпускника МГУ и ученика покойного профессора А. Журавлевой, это вещи очевидные, но очевидны ли они для читателя, тем более, не научной, а популярной литературы? Точно также, например, неясно, почему Мельников-Печерский - «третьестепенный автор» (С. 263), хотя выше приводится некрасовский в целом положительный отзыв на повесть Печерского «Старые годы» (С. 254).
При этом уничтожающей критике г-н биограф подвергает вкусы молодого Некрасова-рецензента:

«У автора этих рецензий и обзоров имеется в целом «правильная» шкала ценностей: он не сомневается, что Шекспир лучше, чем популярный автор водевилей Коровкин, однако объяснить, чем именно лучше, пока не может и ограничивается общими похвалами Шекспиру и иронией в отношении Коровкина. Чувствуется, что мир Ленского и Григорьева рецензенту всё еще существенно ближе и понятнее, чем мир Шиллера и Мольера»

(С. 84).
Как это понимать? Шекспир лучше или всё же хуже для Некрасова, которому лично ближе литературные поденщики? Такова излюбленная манера Макеева, чьи туманные доказательства, не объясняющие выдвигаемых положений, в своё время были выявлены доктором наук Н. Вершининой. Тогда это ёще была докторская диссертация и сопутствующая ей монография «Некрасов: Поэт и Предприниматель (очерки о взаимодействии литературы и экономики)» (2009).
Рецензент «Независимой», М. Артемьев, указал на советские корни макеевского некрасоведения. Однако, на мой взгляд, дело отнюдь не в указанном в рецензии «благоговении» перед «революционерами-демократами», а в застойной серости, отразившейся в мышлении и языке, чрезвычайно характерной для многих «литературоведов»-фразёров, не способных доказать собственные измышления. Даже голоса их бесцветны и скучны! Послушайте Макеева и убедитесь.
Часто создаётся впечатление, что те самые «экономические» вопросы, снискавшие неуместные восторги одного из рецензентов (А. Вдовин), и трактуемые весьма вольно и ненаучно, для биографа важнее литературных. Например, подробнейшим образом рассмотрены длительные тяжбы Алексея Некрасова с родственниками из-за движимого и недвижимого имущества. Безусловно, такой подробный экскурс довольно живо описывает дворянские нравы николаевской эпохи, но стоило, наверное, связать этот перечень крючкотворства и подлости с творчеством Николая Некрасова, что было бы и интересно, и уместно. В ином случае создаётся странное впечатление, что поэт – выходец из сомнительного семейства, которого он в дальнейшем справедливо стыдился и всячески мистифицировал в этом отношении окружающих: миф о святой матери и грешнике-отце словно был призван скрыть ещё более гнусные стороны некрасовских предков. Но всё же надо помнить и различать, где факты (каковых, как выясняется, не так уж много), а где художественный вымысел. В противном случае появляется ощущение, что Некрасов беспрерывно лгал.
Анализируя некрасовскую лирику Макеев до времени традиционен, рассуждая в русле предшественников, Н. Скатова, например (кстати, в списке литературы Скатов не упомянут). Но когда наступает его собственный черёд, то автор чудит: например, вместо слова «исповедальность», что, на мой взгляд, вернее в отношении «Колыбельной песни» и «Родины», биограф использует слово «эксгибиционизм» (С. 116), т.е. Некрасов предстаёт не поэтом, а каким-то извращенцем. И самое главное, что подобное словоблудие ничем не оправдано.
Вообще макеевский язык сильно заштампован: к примеру, использовано совершенно обесценившееся словосочетание «бессмертная классика» (С. 102, 120). Также в понимании автора «бессмертен» тургеневский очерк «Хорь и Калиныч» (С. 143): все остальные произведения из первого номера некрасовского «Современника», видимо, «смертны»! 6 раз употреблено слово «будущий» (С. 156 – 157)! Куда смотрел редактор, в конце концов?!
Интерес представляют некоторые теневые стороны жизни Некрасова (кстати, макеевский Некрасов часто очень напоминает Ставрогина из «Бесов»), хотя читать об этом не всегда удобно, точно также как и о журнальных сварах. В этом смысле мне всегда на память приходит Игорь Волгин, умеющий очень деликатно писать о полярных сторонах жизни Достоевского. У Макеева подобного не наблюдается, более того иногда кажется, что автор даже злорадствует над Некрасовым. Это было заметно ещё в той библиотечной лекции, когда нравственные вопросы по отношению к Некрасову в итоге Макеевым были сняты и оставлены исключительно на совести молодого поколения 60-х годов, критиковавшего некрасовский образ жизни!
Возможно пытливый настоящий читатель после прочтения подобной книги всё же захочет обратиться к первоисточнику. Безусловно, Некрасов ‒ неоднозначный человек, но одна из сторон его жизни, а именно творчество, освящена истинным талантом, чего не скажешь о двуличном некрасовском биографе мсье Макееве!

Пропали гениальные задатки!
Пошел насмарку замысел благой!
И грехи, и недостатки, и пороки – всё в порядке,
Но пишу я, как никто другой.

Огдэн Нэш