5

С третьей книгой я начал-таки кайфовать от Воннегута. Прежде кайф сводился к бдению над ходом мыслей и ног Килгора Траута, теперь же смакую буквально каждое предложение, а сок тем временем стекает по подбородку на книжку.

Удивительный у него всепобеждающий юмор. Я бы сказал, выворачивающий наизнанку любые «серьёзные» темы, над которыми в нашем мире смеяться вообще непринято, или принято смеяться зло, и такое обыкновенно называют чёрным юмором. А Воннегут смеётся, но так по-доброму у него выходит, что осадить-то — не за что.

Больше всего меня удивило отношение главное героя — гениального уродца, напоминающего обезьяну — к окружающим его на острове людям. Он не ставит себя выше них в плане умственного развития, просто констатирует: они такие, и всё. Не требует от них ничего большего, чем то, что они собой представляют, ничего, что они бы не смогли сделать или придумать. Интеллектуальная ограниченность внучки не является препятствием для любви… да нет, не любви, нет там любви (кроме как к сестре — потому что что бы там ни говорили эти гениальные дети, друг друга-то они любили) — для ровного, человечного к ней отношения.

Хотя чему тут удивляться, когда этот самый гениальный уродец силой рандома установил родственников для всех. Мол, любить не нужно, а человеческое отношение уже на автомате из родственного вырастает.
Знаете, я с детства ненавидел своих родственников. У меня была мама, бабушка и — родственники. И слово это для меня почти ругательное. Они пили, скандалили, мещанствовали, названивали и часами занимали телефонную линию, иногда перегибали палку и доводили бабушку до сердечных приступов. А те из них, которые были сама доброта, находились под каблуком у иных. И меня бесило (и бесит) общепринятое мнение, что нужно быть чем-то обязанным родственникам. Что-то делать для них. И — боже упаси — любить их. Я не любил, и не понимал, почему я должен их любить. Я видел, как мучается Чайка, с которой я прожил полтора года, — от того, что она не может ничего не делать для брата, а тот — спокойно может. Она возмущалась его поведением, но продолжала творить благодеяния, ИБО БРАТ ЖЕ. Ужас.

А вот соседей я всегда любил. Как бы они мне ни не нравились, и чем бы ни выводили. Потому что когда живёшь с человеком, всегда к нему притираешься и привыкаешь. Не вижу ничего плохого в привычке, любят же люди кошек и какао, почему бы не любить атмосферу, которую сам вокруг себя создаёшь, да ещё такую, какую тебе угодно. Поэтому все соседи (а в общаге их немало было) для меня родные (не нужно путать это слово со словом «родственники»). И мне интересно и небезразлично, что с каждым сейчас, как у кого жизнь повернулась и т. п. И к каждому (и к тем, которые выводили, тоже — но бесконфликтной жизни в принципе не бывает) при встрече/воспоминании у меня волна нежности. А «родственники», учреждённые гениальным президентом, живи я в его мире, не могли бы стать для меня родными, поскольку они в других местах жили бы. И привечал бы я их как и любого другого случайного товарища. И кстати, что мешает людям вообще ко всем относиться по-человечески? Тогда не нужны были бы эти выдуманные «родственники». Которые, к тому же, меня, например, от моего одиночества бы не спасли.

И вроде бы хорошо такое мирное сосуществование всех. Но мне, как человеку из людей того склада, которым в самом деле необходимо, чтобы их сколько-то раз в сутки обнимали, который тащится и плавает в лучах счастья, когда его случайные незнакомые люди в метро обнимают, такой мир поперёк горла совсем. Пусть уж лучше бы враждовали, истребляли бы друг друга, убивали-резали-душили, но любили бы. И был бы это родной земной мир.
А Воннегут — инопланетянин. Который с добрыми своими намерениями прикидывает, как бы получше перекроить мир.