5 Утренняя Заря

Вот факт: мне необходимо принести тебе, читающий, свои извинения. Да-да, не удивляйся, лично тебе, кем бы ты ни был (но, предупреждаю заранее, что я предпочитаю представлять тебя голубоглазой блондинкой — не обессудь за эту минутную слабость: голос пола часто непохож на сахар, как бы иные не пытались убедить нас в обратном). Так вот, я прошу у тебя прощения за то, что весь отзыв будет состоять из двух цитат. Причём вторая, из Сэлинджера, обещает быть просто катастрофически огромной, но это необходимо и поэтому прошу тебя потерпеть. Первая же цитата будет из книги М. Зощенко «Перед восходом солнца» (надеюсь, что ты, радость моя, уже преисполнилась благого жизнеутверждающего пафоса от столь благолепного названия — не стоит, знаешь ли, недооценивать силу названий!). Подоплёка тут вот в чём: книжечка «Перед восходом солнца» (о, я не могу, как же невыносимо прекрасно это название!) мыслилась Зощенко, как попытка разобраться в себе, найти исток той тоски, которая мучила писателя всю жизнь. И там, практически вначале, описывая свои молодые годы, Зощенко и приводит те слова, которые я хочу процитировать — крошечный отрывок, но как только я прочёл его, мысль моя моментально устремилась к Сэлинджеру, потому что говоря фактически об одной и той же проблеме, и даже будто бы представляя её себе примерно одинаково, они высказали два совершенно разных варианта её решения.
И эта разница, без всяких лишних комментариев даёт почувствовать, что такое на самом деле «Фрэнни и Зуи» (не говоря уж о том, что большая цитата даст представление о стиле «взрослого» Сэлинджера), и даже, быть может, поможет лучше осознать, в чем же она — магия сэлинджеровских текстов. Поэтому, без всяких отдельных рамочек для цитат, без выделения цитат курсивом, приступаем:

Я был несчастен, не зная почему.
Но мне было восемнадцать лет, и я нашёл объяснение.
«Мир ужасен, - подумал я. - Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада».
Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:

Высший дар нерождённым быть,
Если ж свет ты увидел дня -
О, обратно стезёй скорей
В лоно вернись родное небытия.

Конечно, я знал, что бывают иные взгляды — радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни. Такие люди казались мне на уровне дикарей и животных.
Всё, что я видел вокруг себя, укрепляло моё воззрение.

- И ещё одно. Последнее. Клянусь. Дело в том, что ты приехала домой и принялась возмущаться тупостью зрителей. «Животный смех», чёрт подери, раздающийся в пятом ряду. Всё верно, верно — видит Бог, от этого тошно становится. Я не отрицаю этого. Но ведь тебе до этого дела нет. Это не твоё дело, Фрэнни. Единственная цель артиста — достижение совершенства в чём-то и так, как он это понимает, а не по чьей-то указке. Ты не имеешь права обращать внимание на подобные вещи, клянусь тебе. Во всяком случае, всерьёз, понимаешь, что я хочу сказать?
<...>
- Помню, как я примерно в пятый раз шёл выступать в «Умном ребёнке». ...В общем, как-то вечером, накануне передачи, я стал капризничать. Симор напомнил мне, чтобы я почистил ботинки, когда я уже выходил из дому с Уэйкером. Я взбеленился. Зрители в студии были идиоты, ведущий был идиот, заказчики были идиоты, и я сказал Симору, что черта с два я буду ради них наводить блеск на свои ботинки. Я сказал, что оттуда, где они сидят, моих ботинок всё равно не видать. А он сказал, что их все равно надо почистить. Он сказал, чтобы я их почистил ради Толстой Тёти. Я так и не понял, о чем он говорит, но у него было очень "симоровское" выражение на лице, так что я пошел и почистил ботинки. Он так и не сказал мне, кто такая эта Толстая Тётя, но с тех пор я чистил ботинки ради Толстой Тёти каждый раз, перед каждой передачей, все годы, пока мы с тобой были дикторами,- помнишь? Думаю, что я поленился раза два, не больше. Потому что в моем воображении возник отчетливый, ужасно отчетливый образ Толстой Тёти. Она у меня сидела целый день на крыльце, отмахиваясь от мух, и радио у нее орало с утра до ночи. Мне представлялось, что стоит адская жара, и, может, у нее рак, и ну, не знаю, что ещё. Во всяком случае, мне было совершенно ясно, почему Симор хотел, чтобы я чистил свои ботинки перед выходом в эфир. В этом был смысл.
Фрэнни стояла возле кровати. Она перестала держаться за щеку и обеими руками держала трубку.
-Он и мне тоже это говорил,- сказала она в трубку.- Он мне один раз сказал, чтобы я постаралась быть позабавней ради Толстой Тёти.- Она на минуту освободила одну руку и очень быстро коснулась ею своей макушки, но тут же снова взялась за трубку.- Я никогда не представляла ее на крыльце, но у нее были очень - понимаешь,- очень толстые ноги, и все в узловатых венах. У меня она сидела в жутком плетеном кресле. Но рак у нее тоже был, и радио орало целый день! И у моей все это было, точь-в-точь!
-Да. Да. Да. Ладно. А теперь я хочу тебе что-то сказать, дружище. Ты слушаешь?
Фрэнни кивнула, слушая с крайним нервным напряжением.
-Мне все равно, где играет актёр. Может, в летнем театре, может, на радио, или на телевидении, или в театре на Бродвее, черт побери, перед самыми расфуфыренными, самыми откормленными, самыми загорелыми зрителями, каких только можно вообразить. Но я открою тебе страшную тайну. Ты меня слушаешь? Все они, все до одного, - это Толстая Тётя, о которой говорил Симор. И твой профессор Таппер тоже, брат. И вся его чертова куча родственников. На всем белом свете нет ни одного человека, который не был бы Симоровой Толстой Тётей. Ты этого не знала? Ты не знала этой чертовой тайны? И разве ты не знаешь - слушай же, слушай, - не знаешь, кто эта Толстая Тётя на самом деле? Эх, брат. Эх, брат. Это же сам Христос. Сам Христос, дружище.