4 Дальше - тишина

Для того, чтобы удачнее притворяться фикшном, литературоведческое исследование предусмотрительно обзавелось сюжетом. (А я обзавелась этим вступительным предложением, чтобы в дальнейшем избегать пустопорожнего терминоида "постмодернизм")

Итак, синопсис. Горбун, работающий на радио (что, опять?!), в юности написал роман о невозможности любви. На расположение дам и благосклонность критиков он не рассчитывал, но, льстя себе сравнением с Кафкой, надеялся таким образом обрести независимость от отца. После того как последний тиранически заставил его сделать дарственную надпись и лично её продиктовал - почувствовал себя настолько подавленным, что впредь решил не писать никаких книг никогда. И нёс он груз нереализованности четверть века, пока не признал себя в персонаже из рассказа Мелвилла - писце Бартлби, крайне увлекательной личности, который на все предложения и вопросы отвечал "предпочитаю отказаться", досуг посвящал разглядыванию глухой стены за окном, не пил пива и умер голодной смертью. Углядев за этим образом судьбу современной словесности, автор, указанный на обложке - необделённый локальными премиями испанец - доверяет автору, обитающему в тексте, выявить "синдром Батрлби" в писательской среде, подробно разобрать случаи самоотрицания творческой единицы, составить построчный комментарий к ненаписанным великим книгам великих творцов литературы направления Нет, протоколировать и архивировать истории болезни и прогнозировать, что в этом лазарете может чудесным образом родиться искусство будущего. В число пациентов угодили не только очевидные отказники-затворники вроде Сэлинджера и Пинчона или мифологизированный Рембо, но и каждый второй из тех, кто брался за перо, отброшенное в отчаянии каждым первым - много всякого народу. Будь у меня "высокое чувство эстетической ответственности" - непременно глубокомысленно промолчала бы по этому поводу. Но чего нема - того нема. Хотя история кой-чему меня научила.

А вот и история:
Последняя моя попытка на сложных щах высказаться на сходную тему ни к чему хорошему не привела. Самую озадачивающую и фатальную оценку я получила в последнем, что ли, классе общеобразовательной школы. Как щас помню: нужно было написать что-то вроде эссе под заголовком "Мысль изреченная есть ложь". Большинство моих одноклассников, в силу специфичности заведения, были уверены, что любое заведомо ложное утверждение можно условно доказать методом математической индукции, и благополучно ринулись по проторенному пути. Меня же, очевидно, понесло в романтические дебри через трагическое несоответствие между называющим и называемым к молчанию, как последнему прибежищу истины и тайне будущего века. Как-то так. За это меня совершенно справедливо выгнали в гуманитарии - жизнь поломана. А оценка была: гхм.. сogito ergo sum красными чернилами старательным почерком и всё, никаких цифр. Что, скорее всего, равнозначно см. с подчеркиванием (оно же: ладно, сойдёт), просто перепуганный филолог-практикант не знал, что так можно было. Будто этого мало, он стеснялся представляться по имени-отчеству из-за целых трёх непроизносимых букв "Р" и краснел, когда девочки уточняли, куда конкретно им нужно выйти. То, что именно он первым признал моё существование - факт скорее удручающий, но неотменимый. Теперь, когда я знаю, что отвечать на вопросы "Что такое литература?" и "Где она?" не только скучно и неловко, но и небезопасно - косвенный признак "синдрома Батрлби" - вырулить в нужном направлении мне помог один недобрый приятель, талантливо бросивший писать, так толком и не начав. Выслушав мои объяснения, что это я такое читаю, он сказал: "Ага, я тоже понял, что если и буду писать, то только слово Х..Й на заборе. Но оно там уже написано". А я поняла, что эта книга об эректильной дисфункции. (А еще, что написать это слово на заборе вот так, с точечками на причинном месте - идеальный постмодернистский жест. Нет, неизбежно)

Безусловно, в наше гуманное время этому деликатному явлению можно и нужно уделять внимание. Сочувственно рассуждать о причинах, приводя длинный перечень застарелых обид и травматических ситуаций. Вот, например, живёт себе мальчик, радуя близких яркими талантами и подавая определенные надежды, а потом вдруг встречает в гостиной своего кумира, альфа-самца Витольда Гомбровича, например, и всё - чувствует себя мебелью всю оставшуюся жизнь. А если и не встречает, то творить ему предстоит в крайне нервной обстановке. Какое уж тут раскрытие потенциала, когда террористы Роб-Грийе и Ролан Барт в оба уха наперебой дискредитируют такие понятия, как "автор", "повествование" и "реальность"? Кому-то не хватает быстроты реакции: только что-нибудь задумаешь, а Сарамаго уже написал. Кому-то кажется, что его талант слишком маленький, чтобы его демонстрировать. Кто-то не в состоянии закончить, довести воплощение замысла до вожделенной точки. Кто-то израсходовался досрочно - сказать ему больше нечего. Кто-то мучается неуверенностью: "Как определить момент, когда не слишком рано и не слишком поздно? Всё ли написано?" Кто-то считает, что повторение (основа возвратно-поступательного движения) - вредная привычка и дурной вкус. А кто-то путает физическую невозможность грешить с добродетелью и возводит свой дефект в ранг мистического дара. А Лев Толстой просто старенький уже был.

"Сколько есть на свете писателей, столько и способов отречься от литературы".

Природа, меж тем, по-прежнему не терпит пустоты. Закон эволюции - плодитесь и размножайтесь, а музы - они тоже не дуры, даром что бабы. И пока фрустрирующие чайлд-фри подыскивают подходящий угол рефлексии, на свет регулярно будут появляться толпы весело гомонящих безмозглых, но вполне жизнеспособных, бастардов. The rest is silence, говорите? Ну-ну.