5

Tu nur das was dein Herz'en ^^ dir sagt,
Alles andere soll dich nicht stören…*

...хуже всего, непонятнее всего, что у меня совесть покойна; я нанесла страшный удар человеку, которого вся жизнь посвящена мне, которого я люблю, и я сознаю себя только несчастной....

Не виноват никто. Никто не виноват, правда. Вина ли Бельтова, что он свел знакомство с четой Круциферских, которое обернулась следующим происшествиями? Вина ли Любови Александровны, что все познается в сравнении, и она обнаружила вдруг, что выдержанный Бельтов отвечает запросам ее души больше, чем восторженный Круциферский? Вина ли Круциферского, что однажды он своей маниакальной любовью вызволил Любоньку из плена генеральской семейки Негровых и что после совсем было отчаялся, когда понял, что доселе невредимый брак его под угрозой? Потому и Герцен в заглавии романа ставит вопросительный знак, что читатель его задается вопросами без однозначного ответа.

Но по многим же вопросам Александр Иванович отвечает в присущей ему радикальной и остроумной манере весьма охотно. Он, например, решительно против обывательской, мещанской морали, немало потрепавшей молодых героев и героев в возрасте, когда они были помоложе. Будучи знакомой с мемуарными «Былым и думами» писателя, я, конечно, и главных резонеров его отгадывала легче: возмутитель спокойствия Бельтов – представитель герценовского поколения, поколения, желавшего быть причастным к делам государственной важности, но не находившим себе места и колесившим потому по Европам и русским провинциям (сюда же - тургеневский «Рудин» несколькими годами попозже); швейцарец Жозеф, воспитатель Бельтова – олицетворение идеализма юношеских лет того поколения, которому в глубине души иные представители оставались верными; обязательно доктор Крупов – зрелость и опыт самого Герцена, часто скептичный, но циничный – никогда. Слог Герцена великолепен, чего и следовало ожидать, - получила истинное наслаждение и посмеялась на славу; помнится, такие же покатушки вызывала у меня гончаровская «Обыкновенная история»: 7 утра, электричка битком, а у одной пассажирки, уткнувшейся в книгу, челюсти сводит от попыток сдержать многочисленные улыбки. В «Кто виноват?» имеется тоже, кстати, интересный дядюшка, не занимая, правда, столь значительного места, как у Гончарова: «оригинал большой руки, ненавидимый всей роднею, капризный холостяк, преумный, препраздный и, в самом деле, перенесносный своей своеобычностью» (и в такой вот манере весь почти роман – прелесть же!).

И наконец: «не могу молчать»! не могу молчать о непреходящем этом сравнении романа Герцена с вопрошающим же романом Чернышевского. Последний мне тоже друг, но истина дороже, потому: «Кто виноват?» - 1846, «Что делать?» - 1863; вопрос о том, копипастил ли Герцен роман Чернышевского, думаю, сразу же снят с повестки дня. Никто не задумывается даже и над тем, что двумя этими вопросами русский человек из века в век задается именно в таком порядке. Или выходит, что: а) копипастил не Александр Иванович, а Николай Гаврилович, но для того, чтоб поверить в это, я слишком верю в талант Чернышевского, да и круг тем в романе последнего стал обширнее (отмена крепостного права как-никак); б) Александр Иванович предвидел за 17 лет замысел Николая Гавриловича, но первый, мне думается, первее всех рассмеялся бы над таким предположением.

* Делай только то, что говорит тебе твое сердце,
Все остальное не должно тебя беспокоить…

«Sportfreunde Stiller»