4.5

Начну, пожалуй, так: я рада, что эта книга была написана и существует, хотя не слишком удобна для рекомендации большей аудитории. Успех её в одном из издательств, занимающихся фантастической литературой, действительно маловероятен. Они, как правило, работают с сериями, а этот роман не впишется ни в боевую фантастику, притом что ситуация войны занимает в нём определяющую роль, а подробности кульминационного сражения описаны довольно красочно; ни в героическое фэнтези, хотя с первых страниц и до последних ищет (и находит) настоящего героя; ни, разумеется, в любовное, хотя этот роман – о любви; и даже ни в антиутопически-альтернативную историю – впрочем, последнее ближе всего. «Двести тридцать два» – это лаконичное и цельное обобщение исторической цикличности вне конкретной эпохи и страны, и вряд ли требуется детализировать вымышленное место действия дальше самых общих сведений. Вернее сказать, эти немногочисленные черты отличаются смешанной стилистикой, что по-своему отражает вневременной характер происходящего: наиболее футуристична здесь невероятно убийственная военная техника, и вместе с тем на улицах до сих пор можно встретить, пусть и редко, запряжённые лошадьми ландо, на кухнях – самую обычную еду, а в спальнях – простые, не электронные фотографии в рамках. Пройдя через склады исторического музея, воины Когорты Энтузиастов превращаются в срез всех прошедших эпох, от пещерных людей до боевых аквалангистов, и замечательно соответствие выбранного выразительного средства авторской задаче. Здесь даже не требуется филологический прищур: автор стремится не украсить идею, а донести её с максимальной ясностью. Должно быть, склонность к подробной аргументации, продуманной и логичной, но подчас начинающей казаться излишней, объясняется желанием уберечь выношенные суждения от неверного или поверхностного интерпретирования; относительную недоговоренность в построении окружающего мира компенсирует очень тщательная прорисовка внутренних мотивов персонажей. Такой подход к повествованию, однако, не то чтобы усиливает именно эстетическое впечатление, для которого всегда необходим элемент неожиданности; читатель «Двести тридцать два» в общем-то не стремится поспорить с автором, но есть ощущение, что твоя позиция определена заранее, как и судьба Аарвана Глефода. Ведь несомненно, что «человек, которого нельзя назвать героем», как предупреждает уже самая первая глава, именно им в конце концов и окажется – иначе зачем было бы писать книгу?
Роман использует обратную композицию с элементами «рамки»: сюжетным поводом для обращения к истории Аарвана Глефода является намерение другой героини, леди Томлейи, написать о нём роман. Леди Томлейя выступает в роли резонёра, размышляя о человеке, намеренно обойдённом вниманием всех предыдущих авторов исторических хроник, ибо «он сражался на стороне, отличной от той, на которой сражались герои, выигравшие войну». Её преимущество составляет дар «мнемопатии» – леди Томлейя умеет считывать с личных вещей «мысли и чувства, желания и страхи, самую яркую радость и самую жгучую боль» их владельцев. На основании всего этого она и напишет книгу, казалось бы, в непривычном для себя жанре – ведь леди Томлейя известна как автор любовных романов, хотя и основанных на исторических событиях. Тем не менее всё вновь сведётся к сущности «закона любви», сформулированного в послесловии весьма своеобразно и зрело. Финальный аккорд остается светлым и утверждающим, как ни трудно было этого ожидать после некоторых практически безысходных эпизодов.
Тем не менее, хотя леди Томлейя предполагается полноценным персонажем романа, её позиция чисто технически недостаточно определённа. Прежде всего, неясно, читаем ли мы собственно написанный ею роман или вместе с героиней становимся свидетелями «необработанного материала», сырых воспоминаний, хлынувших в её сознание в тот миг, когда она прикоснулась к единственному фрагменту, оставшемуся от Аарвана Глефода? Среди описанных событий есть те, о которых Томлейя не могла узнать этим способом, поскольку Глефод не был их свидетелем. Вместе с тем просто любопытно, как именно она чувствует прошлое, заключённое в предмете – моментной вспышкой, или же ей требуется провести с ним некоторое время, может быть, вернуться к отдельным воспоминаниям? Наряду с изложением самих событий, значительная доля текста отведена раскрытию их истинных причин и смысла – но какая доля этого смысла открылась Томлейе сама собой, а до чего она дошла в результате собственных размышлений и сомнений? Если всё же её работа начнётся уже за рамками прочитанной нами истории («Память Глефода иссякает, и теперь дело за леди Томлейей…»), значит, комментарии по ходу рассказа принадлежат самому всезнающему автору. Впрочем, для сути заключенного в тексте послания эти нюансы не имеют большого значения. Избранная форма, при всех несовершенствах, настолько же отвечает своеобразному качеству романа, насколько противник и защитник старого мира были точно созданы для своих ролей.
«Точка зрения антигероя» – приём более или менее известный, с той разницей, что в данном случае речь не шла о столкновении тёмных и светлых сил. Сила была только одна и лишнего кровопролития не хотела, хотя была способна «в режиме беглого огня…уничтожать до четырехсот пятидесяти вселенных в минуту». Отчего же имя Аарвана Глефода так тщательно было изъято отовсюду, словно он действительно хоть на миг представлял реальную угрозу идеям «справедливости, красоты, истины, будущего, здравого смысла», что несли победители? Разве не служила бы его обречённая попытка великолепным примером нелепости сопротивления цивилизованному счастью достойных людей? Но что-то пугало тех, чья память «зависима от счастья» (ведь страх – главная причина того, что люди лгут и замалчивают правду) – вероятнее всего, тот самый факт, что у всех и каждого из членов Когорты Энтузиастов была исключительно личная причина, по которой они решили сражаться. Умирающая династия была им безразлична, они не были ни авангардом, ни отрядом смертников. Они не сочли нужным даже выдумать хоть какой-нибудь бутафорский общий повод. Вот эти-то потёмки в чужой душе, эта ничтожная горстка исключений из разумного представления о всеобщем благе (о зловещая фраза) и уравнивают вдруг «неудачников, защищающих давно остывший труп» и триумфального Освободителя, так и не прожившего свою собственную подлинную жизнь.
А где же мы, читатели? Раз мы живы, выходит, что с победителями. Но колесо истории неизбежно повернётся, факты превратятся в легенды, забудется смысл песен, дело станет словом, а слова вновь сделают нас людьми. Роман, быть может, более всего об этом – о том, что нет на самом деле ничего важнее слов, которые только и способны заполнять собой пустоту, когда весь прочий огонь погаснет.