5 Виллис, или Страшный сон гауптмана Отто Бауэра

Виллис
Лунной ноябрьской ночью 1941 года гауптману Отто Бауэру не спалось. Устав, наконец, ворочаться на кровати в сырой, плохо протопленной, чужой комнате, он, игнорируя строгий запрет расхаживать в одиночку по ночам, выбрался на воздух. Иней серебрился в лучах призрачного света, делая чёрные развалины вокруг тихими, торжественными и какими-то неземными.
Часовой у крыльца дома, в котором их расквартировали, посмотрел в его сторону, как ему показалось, с недовольством, но резво прищёлкнул каблуками. Бауэр едва удостоил его взглядом и побрёл по ярко освещённой луной улице.
Всё в этом городе с жужжащим, нелёгким для немецкого языка и уха названием Верхневолжск казалось ему странным и даже пугающим. К кипучей, нечеловеческой ярости русских за пять нелёгких месяцев они уже успели привыкнуть. Лишь одно оставалось непонятным ему - что защищали они так яростно? Крошечные каморки в общежитиях при заводе, сам этот завод, где за сущие копейки работали день и ночь? Красный флаг?
Неясный шорох в развалинах слева от него прервал его раздумья и заставил схватиться за рукоять пистолета. Откуда-то сверху, над его головой раздался сухой, резкий смешок. Он поднял голову. В оконном проёме второго этажа полуразрушенной стены сидела, свесив ноги наружу, женщина. Удивительно, как чётко он видел её.

женщина в расцвете лет, с круглым лицом, с четкими полукружьями темных бровей, задорно вздернутым носом и яркими припухлыми губами. Волосы, завязанные сзади тяжелым полурассыпавшимся узлом, были у нее русые, а глаза карие

Бауэр вытащил пистолет и неожиданно нетвёрдым голосом выпалил:
- Хальт!
Женщина засмеялась и ответила ему на русском, но он почему-то понял каждое слово:
- Да стою я, стою, кукла ты безголовая. Не целься в меня бестолку, я же тебе снюсь.
- Что тебе нужно? - закричал он, чувствуя, как в руке, сжимающей оружие, зарождается мелкая дрожь.
- Это тебе нужно. Ты же давеча хотел узнать, получишь ты майора к Рождеству или нет. Так вот, не светит тебе, как говорят у нас, ни майор, ни этот... как его... оберстлейтенант... Через месяц, а то и раньше, выкинут вас отсюда к едрене-фене, так будешь драпать, что портрет своей Гретхен забудешь в тумбочке.
Немного успокоившись и уверившись, что всё это происходит во сне, Бауэр насмешливо скривил губы:
- Через месяц, говоришь? И что же здесь будет потом?
- А потом, гад ты ползучий, сюда придут наши солдаты, а потом вернутся мои соседи - те, кто уцелел. Мы вернёмся и запустим наши заводы и фабрики.
- Запустите? - нервно рассмеялся Бауэр. - Да вам и через три года не запустить ваших заводов и фабрик! Всё в руинах лежит, посмотри, русская дурочка...
- Запустим, - с уверенной улыбкой перебила его женщина. - Да, будет холодно, и наши ткачихи будут класть за пазуху нагретые кирпичи, чтобы согреться. И будут у них синие озябшие пальцы и потрескавшиеся от мороза лица. И дети будут хотеть поскорее вырасти, чтобы работать на заводе... или чтобы бить вас.
Красивое лицо её стало злым, и она заговорила громче:
- Ты хочешь знать, что будет? Так знай. Знай хотя бы, сколько бед ты и вся ваша шелудивая свора принесёт моей семье. Погибнет мой племянник Марат. Он будет заживо гореть в танке и кричать оттуда, чтобы мы били вас смертным боем, чтобы гнали с нашей земли. Погибнет моя сестра с детьми. Они будут плыть в эвакуацию, и ваши сволочи разбомбят их пароход, набитый женщинами и детьми. Но мы будем жить, будем! Будем работать, не покладая рук, потому что победа - это не только фронт, но и мы. Голодные, озябшие, усталые девочки в чистых косынках, которым бы радоваться, учиться, влюбляться и читать романы. А они будут ткать, ткать, ткать, в каждое движение вкладывая ненависть к тебе и твоим собратьям. Дети будут радоваться морковке, как радовались до войны шоколаду и апельсину, и мы тоже научим их ненавидеть нацизм...
Бауэр хотел закричать на неё, выстрелить, но язык словно прилип к гортани, а руки свело судорогой.
- Я не буду таиться даже перед тобой, мерзкое ты чудище. Мой муж уйдёт от меня, встретив на войне другую. Я, конечно, осуждаю его, но... - глаза её на мгновение стали усталыми и заблестели влагой, но она тут же взяла себя в руки. - Мы сменим наши цветастые платочки на чёрные. Одна за другой... Но вдовья ненависть - худшая ненависть, тебе не уйти от расплаты, проклятый... Я расскажу тебе, как умрёт от сердечного приступа наш старенький врач Владим Владимыч, что безмерно уважал Коха и Рентгена, чью родину вы опоганили своей чумой... Расскажу о медсестре Пане, что чуть не погибла, отдав кровь для спасения незнакомого её лётчика...
Бауэр, наконец, собрался с силами, но вместо яростной ругани у него вдруг вырвалось:
- Кто ты?
- Я - Анна Калинина. Русская женщина. Я - мать, дочь... - она сделала паузу, - жена, сестра и подруга. Я - ткачиха. Я - секретарь парткома. Что ты ещё хочешь обо мне знать?
В её глазах светилась ярость, он вдруг увидел их так чётко, будто бы женщина была не на высоте нескольких метров над ним, а у самого его лица. Он вздрогнул и опустил пистолет, чтобы не видно было, как дрожит рука.
- Виллис, - вырвалось у него помимо воли.
- А сейчас я расскажу тебе то, отчего вся твоя паскудная кровь застынет у тебя в жилах. Помнишь Курта Рупперта, вашего фельдшера, того, у которого отец коммунист? Он перейдёт к нам, осознав сделанную им ошибку. И мы примем его.
- Где, в лагере? - расхохотался Бауэр.
- Нет, не в лагере. Он и... Белочка... моя племянница Евгения пойдут к вам в тыл и будут работать там. Женя погибнет... А ведь они так любили друг друга!
- Мне надоело слушать твою глупую болтовню, - прервал её Бауэр. - Если ты такая предсказательница, Анна, скажи мне, что ждёт меня?
- Тебя убьют, - очень спокойно отозвалась Анна. - Следующим летом.
- Кто же? Богатырь-разведчик Иван или диверсант Степан?
- Тебя убьёт этническая немка снайпер Галина Мюллер.
Бауэр вздрогнул и преувеличенно громко выкрикнул:
- Тогда скажи, русская свинья, когда фюрер будет принимать парад на Красной площади?
И тут женщина расхохоталась:
- Никогда, - ответила она. - Первого мая 1945 года над Рейхстагом будет наше знамя.
- Врешь, скотина! - закричал тонким, бабьим голосом гауптман и, вскинув пистолет, дважды выпалил в тёмный проём окна, где ещё секунду назад маячил платок Анны Калининой. Но её там не было, она исчезла, как виллис.
Отто Бауэр закричал страшным голосом и проснулся. В окно сырой неприветливой комнатки светила луна. Пауль тряс его за плечо: "Ты кричал во сне, Отто". "Мне приснилась русская женщина. Она говорила, что в мае 1945 над Рейхстагом будет красное знамя", - с неестественным смешком ответил Бауэр. Пауль посмотрел на него с испугом. Впрочем, он всегда был суеверным.

Послесловие
Очень сложно писать рецензии на военную литературу в виде гороскопа или предсказания, где так и напрашивается шутливый тон.
Анна не успела рассказать Отто Бауэру о том, что в 1958 году Борис Полевой, которого я нежно люблю за его "Повесть о настоящем человеке" - книгу, что до сих пор регулярно даёт мне силы в любых испытаниях - напишет о семье Калининых роман "Глубокий тыл". Если отбросить всю пропагандистскую наносную шелуху (хотя будет ли это справедливым по отношению к людям, которые действительно свято верили в коммунистическую идеологию?), то перед нами развернётся обычная семейная сага (вот где саги-то, а не Сумерки и Рассветы, прости Господи), история, вернее, переплетение историй обычных русских людей (или советских граждан, кому как больше нравится), попавших в страшный водоворот войны. Этот роман тем более интересен и ценен, что речь в нём идёт не о героях передовой (я ничуть не умаляю их подвига, но ведь о них сказано очень много) и даже не столько о тех, кто "ковал победу", т.е. производил оружие. Задумывались ли вы (лично я - нет) о том, кто изготавливал ткань для обмундирования? Голодные, холодные, в нетопленных цехах... Шаги почтальона, как поступь самой судьбы: к нам - не к нам, принесёт ли обычный треугольник, где слова от любимого человека, или страшный конверт, где будет "смертью храбрых"? А вдруг муж (как это и случилось у Анны Калининой) найдёт себе на войне другую? Надо отдать должное Полевому, у него во все произведениях есть эти "острые углы", он их не сглаживает до лубочной картинки. ППЖ, косые взгляды на этнических немцев, бюрократия, зарвавшиеся, как Юнона, функционеры... И всё же в его произведениях нет грязи ради грязи, ради жареных фактов, подленьких улыбочек, ради срыва покровов.
У меня особое отношение к военной литературе. Слово "люблю" здесь не очень подходит, как мне кажется, скорее - понимаю, ценю, проникаюсь, она трогает меня так, как будто всё это было со мной.
Отдельное спасибо Полевому за то, что у него любовные линии в контексте войны не выглядят, как вшитые белыми нитками в середину военного знамени цветные лоскутки. Две несбывшихся, неслучившихся, разрушенных навсегда истории любви: немца Курта и советской разведчицы Евгении Мюллер - такая красивая и такая трагическая, непоседы Галки Мюллер и Ильи Лебедева, которым так никогда и не было суждено увидеть друг друга... А Марат Шаповалов даже не успел никого полюбить...
А Анна? Разве легко ей было высоко, гордо нести красивую голову, когда любимый муж предал её? Но она нашла в себе силы не только пережить эту боль, но и помогать, поддерживать других.
Откроет читатель роман, увидит многочисленные "парткомы", "горкомы", "Маевки", "старый коммунист" и захлопнет поскорее, мол, агитка и пустышка. Нет. Полевой не из тех, кто писал для премий и поощрений, меняя кожу в зависимости от времени года. Я люблю его книги как раз за то, что в них есть жизнь, беды, радости и подвиги, а ещё - совершенно сказочные описания природы.

Вершины заснеженных сосен бесшумно проплывали, как темные облака. Колюче сверкали звезды.

или

Оживший лес шумит в предвесеннем ожидании. Кое-где, как забытые влюбленными девушками платки, белеют пятна нерастаявшего снега. Пьяно пахнет отогретой землей.

Словно и нет войны...
В общем, огромное спасибо Долгой прогулке-2017 за возможность прочитать ещё одну книгу Бориса Полевого, за погружение в тревожный, опасный, сложный, но честный и светлый мир этой удивительной книги и захлестнувшие меня эмоции (эвона сколько накатала-то!).