4

Сад должен запасть вам в душу. Он должен изменить ее, опечалить ее, ободрить ее. Он должен заставить вас принимать недолговечность всего в жизни. Миг, когда последний лист должен вот-вот упасть, оставшийся лепесток вот-вот облететь – этот миг вбирает в себя все прекрасное и горестное, что есть в жизни. Моно-но аварэ, как называют это японцы.

Стоило прочитать первую страницу этой книги, как я заподозрила, что у нас с ней будут проблемы.
Нет, в самом деле, что еще ждать от текста, который сходу набрасывается на читателя с нещадно красивыми словесами вроде следующих: "Воспоминания, которые я держала взаперти, стали пробиваться на свободу, как ледяные торосы, разрывающие трещинами арктическое мелководье. Течение сна плавно несет эти треснувшие льды к утреннему свету памяти".
Ну не люблю я такие изыски! Они кажутся мне избыточными, этаким нарочитым словоблудием, призванным пробуждать души читателей к чему-то прекрасному, но, по сути, зачастую маскирующим дыры в сюжете и авторские проблемы с воплощением идей.
А если подобные изыски еще и аккуратно разложены по всем без исключения страницам, да к тому же переведены местами кривовато, то от выражений вроде "небо рвало на полосы кровавое полотнище заката" и вовсе начинает хотеться завыть от тоски.

Впрочем, тоска как раз и служит главным определением происходящего в книге.
Главная героиня ведет повествование сразу в нескольких временах. В относительной современности она ушла в отставку с поста судьи, восстанавливает сад и ведет переговоры о передаче принадлежащих ей гравюр для издания книги (в лучших традициях Киркорова на запавшей мне в душу пресс-конференции 2004 года, когда он за минуту 2 раза повторил "уйду - не уйду" и вообще отличался потрясной даже для такого персонажа логикой ведения дискуссии). Параллельно Юн Линь пишет воспоминания о том, как в 1951 году она была ученицей бывшего садовника японского императора Аритомо, ненавидя при этом всех японцев скопом за то, что во время Второй мировой войны несколько лет провела в затерянном в малайских джунглях концлагере, а её сестра оттуда и вовсе не вернулась.
Налицо масса поствоенных конфликтов, на фоне которых разворачивается драматичная история гибели её семьи (в физическом и моральном плане) и прорастают первые вялые ростки прощения и понимания врага.

И вот на этом история фактически и глохнет.
Всю книгу Юн Линь носится со своей ненавистью к японской нации, отрицая всякие разумные доводы об "отпустить воспоминания", а потом вдруг и без предисловий сигает в постель к первому же японцу, с которым познакомилась поближе. О том, что именно японец помог ей - единственной из всего концлагеря! - спастись оттуда и выжить, упоминается только в самом финале. И то верно, ненависть и так выглядит малость утрированной, а если такое вывалить с начала, так кто же вообще в неё поверит?
Восток, конечно, дело тонкое, не спорю, но степень нелогичности происходящего здесь порой совершенно зашкаливает, хотя и усиленно топится автором в донельзя предсказуемых "одноногих собачках" и прочих жалостливых историях о страдающих заключенных и ныне готовящейся вот-вот утратить память по причине редкой болезни главгероини.

Если и стоит зачем-то читать эту книгу, так это не ради красивых слов и печальных семейных саг, а для расширения кругозора.
В привычном патриотическом угаре мы привыкли думать, что русские пострадали от немцев больше всех в мире (разве что кроме евреев), но почти напрочь забываем о том, что другие нации тоже немало вынесли. Где-то на другом краю света японцы сотнями тысяч вырезали китайцев (см. Нанкинская резня). Малайя в результате мировых событий в начале 50-х изобиловала шныряющими по джунглям террористически настроенными коммунистами, от которых с трудом отбилась. Японцы и вовсе сначала получили атомную бомбу за своих камикадзе (кстати, кто-нибудь задумывался, каково это, быть камикадзе?.. будет повод), а потом еще жили под американской оккупацией до 1952 года.
В романе много исторически достоверных фактов, и он побуждает чуть больше узнать о тех событиях, что в любом случае полезно и интересно.

Тех же, кому вся эта военно-революционная муть побоку, наверняка заинтересуют красивые истории.
О японском искусстве создания садов и мастерах татуировок хоримоно.
О людях, ищущих прекрасное в самые страшные моменты своей жизни.
Даже о монахах, которые создали водяное колесо:

– На обратной стороне лопастей какие-то надписи, – сказала я.
– Немногие их замечают. – Аритомо открыл глаза. – Молитвы, вырезанные монахами. С каждым оборотом колеса лопасти приникают к воде, впечатывая в ее поверхность святые слова, – сказал он. – Только подумайте: давным-давно эти молитвы разносились из монастыря в горах до самого синего моря, благословляя всех, мимо кого они проплывали.

В конечном счете я поняла, что книга не понравилась мне просчитанностью эмоций, планомерным надавливанием на давно известные болевые точки, предсказуемой вялостью сюжета и скверно переведенным словоблудием.
Последнее, однако, не все заметят, а первые две претензии легко опровергаются диалогом из самого романа:

– Сады, вроде созданного им, предназначены для того, чтобы дергать за чувства, как за ниточки. Я нахожу это бесчестным.
...
– Не будь ты так глуп, так увидел бы, что никто за ниточки ничьих чувств и не думает дергать: чувства открываются чему-то более возвышенному, чему-то вне времени. Каждый шаг, что ты делаешь в Югири, предполагает, что твой ум раскрывается, сад приводит твою душу к состоянию созерцательности!..

Такие вот разные подходы к одному и тому же.
Приятного вам шелеста страниц!