5 Плутон, поднявшийся из ада

Вопрос: возможна ли культура, в частности – литература, после Освенцима и Колымы?

Кто отвечает: Варлам Шаламов, писатель, поэт, полгода Бутырской тюрьмы, девять лет общих каторжных работ, пять с половиной лет работы фельдшером-заключенным и еще два года вольнонаемного фельдшерства в Якутии.

Сразу же оговорюсь - простых или популистских ответов там нет.

Человечество после кошмара XX века уже не может по-прежнему наслаждаться занятными приключениями выдуманных героев, тонуть в толстых романах с бесконечными пейзажными и бытовыми зарисовками, сочувствовать чужим любовным перипетиям (напоминаю, речь идет о высоком искусстве и думающем читателе).

История почти каждой русской семьи драматичнее всего Бальзака вместе взятого, а говорить о классических сиротках Диккенса перед лицом выживших еврейских детей просто неприлично.

Реальность оказалась куда важнее и страшнее книжных миров, разбила их вдребезги. Думающие люди стали искать ответы на свои вопросы – «как стало возможным то, что случилось», «как жить в изменившемся мире», «как восстановить порванную цепь времен»?

Поэтому, по Шаламову, нужна «мемуарная» литература, написанная кровью писателя. Слово «мемуарная» взято в кавычки потому, что нужно нечто большее:

Сознательное сближение очерка и рассказа, сочетающее создание тончайшей ткани художественности с полной ответственностью документа. Это не просто документальная литература, а проза, пережитая как документ.

… Писатель – не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник не в писательском обличье, не в писательской роли.
Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад.
…
Писатель становится судьей времени, а не «подручным» чьим-то, и именно глубочайшее знание, обеда в самых глубинах живой жизни дает право и силу писать. Даже метод подсказывает.

Даже Хэмингуэй при всех его достоинствах - не более чем турист на испанской войне. Можно уже ничего не говорить о писателях, собирающих материал для своих книг в путеводителях и библиотеках.

Должен измениться и язык прозы:

Краткостью, простотой, отсечением всего, что может быть названо «литературой».

Проза должна быть простой и ясной. Огромная смысловая, а, главная, огромная нагрузка чувства не дает развиться скороговорке, пустяку, погремушке. Важно воскресить чувство. Чувство должно вернуться, побеждая контроль времени, изменение оценок. Только при этом условии возможно воскресить жизнь.

Проза должна быть простым и ясным изложением жизненно важного. В рассказе должны быть введены детали, подсажены детали – необычные новые подробности, описания по-новому. Сама собой новизна, верность, точность этих подробностей заставит поверить в рассказ, во все остальное не как в информацию, а как в открытую сердечную рану.

Несмотря на усилия редакторов, сборник вышел «рваным», тяжеловатым для восприятия – приводятся восстановленные черновики, статьи отвергнутые журналами и изначально написанные «в стол», переписка с друзьями. Поэтому для понимания и ориентации в системе смыслов Шаламова я очень советую прочитать сначала «Колымские рассказы» и «Очерки преступного мира».

Шаламов известен в первую очередь как прозаик, а не как поэт и литературовед. Большим открытием для меня стали его размышления о поэзии. Здесь следует упомянуть, что до ареста Шаламов был в центре поэтической жизни Москвы – ЛЕФ, диспуты Маяковского и Есенина, работа в журналах, внимательное изучение всех тогдашних поэтов: и признанных сейчас Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, и остающихся до сих пор в тени Павла Васильева, Михаила Кузмина, Петра Потемкина, Алексея Чичерина.

Потом, уже в 60-е, Шаламов критиковал сверхпопулярного Вознесенского за копирование этих не переиздававшихся поэтов 20-30х годов.

Поэзия дело серьезное, это не ремесло, а судьба. Пока в строках не выступит живая кровь – поэта еще нет, есть только версификатор.
Я не зову писать. Наоборот.

Как любая хорошая книга о литературе, этот сборник задает список на срочное прочтение/перечитывание:

1. «Доктор Живаго» - приводится переписка Пастернака и Шаламова, после замечаний последнего мне очень хочется внимательно вчитаться в нелюбимого «Д.Ж.». У Шаламова, впрочем, тоже сложное отношение к «Д.Ж.» - он диагностирует в нем «смерть романа».

2. «Один день Ивана Денисовича» - и до этой книги я много читала об отношениях двух лагерных писателей - антагонистов. По письмам Шаламова Солженицыну нужно учиться достоинству. Детальная критика повести и объяснение образа И.Д. не как архетипичного русского мужика, наследника Платона Каратаева, а как будущего «шакала», если пользоваться лагерной лексикой.

3. «Воспоминания» Надежды Мандельштам. Я читала эту книгу уже с грузом информации из других источников – о непростом характере и прочих неприглядных сторонах автора… Шаламов же называет эти мемуары образцом настоящей интеллигентности. Определенно, нужно перечитать. Кстати, была удивлена, что Шаламов крайне осуждает образ Васисуалия Лоханкина в «12 стульях» и видит в нем начало низведения интеллигенции и гонений на нее… И в чем-то он, пожалуй, прав. Вообще тема интеллигенции у Шаламова чрезвычайно интересна и заслуживает отдельного разговора.

4. «Петербург» Андрей Белого. Если «Д.Ж.» - смерть романа, то «Петербург» - последний великий русский роман и, в то же время, новая проза.

Здесь я остановлюсь – хотя надо упомянуть и «Говорит Москва» Аржака-Даниэля, и «Хождение по мукам» Толстого, и, конечно же, всех забытых поэтов 20-30х годов.

Подводя итог моему небольшому отзыву, хочу отметить поражающее меня в Шаламове обстоятельство. Это, действительно, новый человек, о котором только мечтал Маяковский. Некий третий путь России – антисталинист еще в 1927 году, но при этом ни разу не сторонник «старого режима». Только – авангард, только – вперед. Шаламов – за полную революцию, которая отменила бы прежнего человека, и непримиримый борец с возникшей вместо этого пошлостью, с блатными понятиями, которые пронизывают нашу жизнь сегодня. Чтобы распознавать это зло, чтобы подумать о несбывшемся – читайте Шаламова.