3.5 Страсти по Арканару

Начало этой книги — по сути своей скорее являющейся научной или хотя бы научно-популярной (впрочем с популярностью я, возможно, погорячился), но скорее это теперь назвали бы монографией — было довольно интересным: с давних лет люблю всякое историческое и околокультурное. Однако эта интересность скоренько сошла если не на «нет», то вместо полноводного бурливого потока превратилась в полуиссохший вымученный ручеёк — вязкая плотная манера изложения изученного и исследуемого материала напрочь исключила возможность вникать в написанное привычными приёмами скорочтения, отчего усталость вперемешку с сонливостью наваливались довольно быстро. И моё книгофилское естество начало было томиться в попытках не только ухватить за хвосты все содержательные аспекты, но ещё и подсчитывать, в какие сроки я закончу экскурс в историю, если буду продолжать внимать книге со скоростью улитки на склоне. И вот эти отвлечения на совсем не высшую математику отвлекали ещё более, чем скучность изложения, и я совсем уж было пал духом, как вдруг поймал себя на том, что уже довольно давно ощущаю исходящий с книжных страниц странно-знакомый запашок узнавания, скрашивающий скучности и томительности. «Да нет, я точно помню, что не читал эту работу Хёйзинги» — уговаривал я сам себя, но ощущение дежавю никак не исчезало — мало того, оно, наоборот, прибавляло в сочности и колоритности, превращаясь из смутного полунамёка в припоминание и соотнесение с чем-то давным-давно знакомым и назубок помнимым... Вспомнил!..

Вспомнил!..

На самом деле, для того, чтобы успешно написать какой-нибудь более-менее правдоподобный средневековый роман, непременно нужно было бы сначала прочитать эту книгу. Потому что роман Хёйзинги по сути является подробнейшей и подетальнейшей инструкцией к матрице позднесредневекового мира. Матрицей, с которой такой позднесредневековый мир можно было бы штамповать, не особо подвергая его дальнейшей обработке — шлифовке, притирке, шабрению, юстировке и всем прочим доводочным операциям. Ибо за какую сторону жизни в те позднерыцарские времена ни возьмись, а у Хёйзинги она тут как тут — не позабыта-позаброшена, но расписана со всеми смысловыми и антуражно-абрисными нюансами. Внешний вид разных населенческих слоёв? Их образ жизни — хоть духовно-церковной, хоть бытовой и повседневной? Верования и религия? Искусство и реальная жизнь в их взаимопроникновении и взаимодействии: литература, живопись, скульптура и архитектура? Рыцарские метания по европам и ближним востокам, иерусалимам и византиям, выхолащивание рыцарства как понятия и сути? Мода мужская и мода женская? Взаимоотношения полов; любовь плотская и любовь возвышенная, эротизм и отношение к женщине? Стратификация и классовая структура общества? Обрядовость и избыточная пышность жизни верхних и знатных? Пасторальные тенденции и уход от реальности? Вторя Гоголю, впору воскликнуть изумлённо: «Чего только нет на этой ярмарке, было бы рублей тридцать, но и их бы не хватило, чтобы всё купить».

Но ведь вы, небось, недоумеваете, что это за интригу тут создаёт комментадор-рецензент, написав в конце первого абзаца восклицательное «Вспомнил!» и далее ни полусловом не упомянув о том, что же именно ему вспомнилось? Не поверите — роман своих любимых социально-фантастических авторов Аркадия и Бориса Стругацких «Трудно быть богом». Потому что уж слишком велик соблазн дать всем этим средневековым исследованиям Хёйзинги подзаголовок «Страсти по Арканару» — уж больно точно совпадают не только атрибуты внешнего мира обеих книг, но и сама тягостная атмосфера всеобщих страха и несвободы, насилия и упадка нравов, сочетание пышного великолепие одежд и увечно-убогого скудоумия внутреннего мира, царящего в людях той эпохи. И при чтении глав «Осени средневековья» порой так и слышался звон шпор шагающих по тесным кривым арканарским улочкам благородных дона Руматы Эсторского и барона Пампы, а где-то совсем рядом с ними ухмылялись ночные волки Ваги Колеса и строили и сдваивали свои тяжёлые мрачные ряды чёрные монахи дона Рэбы... От всего этого внезапного подселения чтение вместо тягомотной обязанности превратилось в конце концов в увлекательную игру — «А как бы повёл себя дон Румата в той или иной описываемой Хёйзингой ситуации?», — пытался сообразить я, а на заднем плане уже стояли и скорбно смотрели мне в глаза Кира и Уно... Так что совсем не удивлюсь, если окажется, что Стругацкие перед написанием своего средневековья читали-таки Хёйзингу!

Но другая ассоциация вылезла уже совсем других толка и сути. Все эти аналитические описания и копания оченно мне напомнили анатомические операции с человеческим телом, выполняемые либо начинающим и потому неопытным анатомом, либо вообще неким инопланетным исследователем, который, нимало не сомневаясь в своём праве, схватил живого человека и, распялив его на препарационном столе, пластает корчащееся тело на органы и члены, цокая своим инопланетным языком (или что там у него вместо этого имеется) и покачивая своей инопланетной башкой. Но вот, доведя эту анатомо-аналитическую процедуру до конца, наш незадачливый анатом-препаратор начинает складывать и сшивать всё в обратном порядке, а потом получает вместо бывшего живого человекообразного то, что называют кадавр вульгарис или в лучшем случае чудищем-детищем доктора Франкенштейна. Вот точно так и я попробовал сложить все детали представленного нам анатомом Хёйзингой паззла и живого человеческого общества конца XIV – начала XV веков не получил. Паззл сложился и картинка сложилась, но получилась именно картинка — застывшая, обездвиженная и плоская. Точно такая, какими выглядят люди на картинах художников той поры. Хотя... ведь никто и не обещал погрузить читателя в недра живого общества позднего средневековья...