5 Любовь – явление квантования в обществе.

— Простите, вы в какое время работаете?
— С восьми до четырёх, а по субботам…
— Вы работаете в век кибернетики и атомной энергии!

(к/ф «Девчата»)
________________________________________________________

Если бы я была мастер спорта по вранью, то начала бы свою рецензию с такой предыстории. В старших классах я вовсю собиралась стать экономистом, даже на подготовительные курсы ходила. А потом в 11 классе получила из папиных рук несколько томов роман-газеты, переплетенных в одну книгу – «Разгон» Павло Загребельного. На мой вопрос про что книга, он ответил – про становление кибернетики. А после вручения мне аттестата, я подала документы на Приборостроительный факультет на специальность «Информатика и управление в технических системах», проучилась 5 лет, 10 лет работаю инженером и ни дня не пожалела о своем выборе. Это все как раз правда. Только враньё в том, что не книга повлияла на мой выбор профессии, а чистая случайность. Эх, а могла бы быть такая замечательная история…. :))) Ну да ладно, книга-то все равно отличная.

В 17 лет роман вызвал у меня просто восторг. В своей любви к советской литературе я уже признавалась, и эта книга встала для меня в один ряд с такими романами, как "Иду на грозу" , "Космонавты живут на земле" , "Дети Арбата" , "Открытая книга" , "Картина" . Из впечатлений с того времени остались только смутные восторженные воспоминания, поэтому сейчас я ее перечитала. И знаете, я и сейчас осталась в том же восторге, как и 16 лет назад.

Павло Загребельный рассказывает нам про становление новой для того времени науки – кибернетики. Разгон, разбег, размах этого научного направления предстает перед нами через личности главного героя – академика Карналя и его «заклятого» друга Кучмиенко. Они оба стояли в начале пути, были однокурсниками, потом коллегами и родственниками. Петр Андреевич Карналь олицетворяет чистую науку, тех ученых, которых сейчас все меньше и меньше. Тех, для кого любимое дело было больше, чем работа, где платят зарплату и куда ты ходишь 5 дней в неделю с 8-00 до 17-00. Это человек, который не предал свое дело в угоду новому времени, возможности въехать в новый мир на своем авторитете, получить личную выгоду для себя любимого. Другой - Кучмиенко, все время был рядом. Чтобы влезть, подставить, заложить на комсомольском собрании, прихватить должность заместителя, чтобы всегда быть рядом. На всякий случай, если «друга» вдруг снимут, уволят. Мне кажется, такой человек найдется в окружении каждого. Оглянитесь вокруг, и у вас найдется такой кучмиенко: когда вы ошибётесь в работе, он скажет «а я его предупреждал»; если вам дадут повышение, он, конечно же, будет «при чем» - он вас продвигал в ущерб своей карьере. Такие прилипалы были и будут всегда.

Знакомимся мы с главными героями благодаря журналистке Анастасии, которой поручили взять интервью у академика Карналя. К их встрече Карналь уже большая величина в науке, руководитель предприятия и вдовец. Через ее вопросы академику, автор раскрывает весь его путь в жизни – от раннего детства до сегодняшнего дня. Вся середина романа посвящена детству и юности Петра, тому, как он стал ученым. Не обошел стороной Загребельный и тему Великой Отечественной войны. Но воспоминания об одном дне войны совсем не похожи на классические героические произведения. Это личная трагедия одного человека, вплетенная в общее полотно. Очень грустная и трогательная история. Из которой и начинается и путь в науку Карналя и его маленькое семейное счастье.

Очень много уделено времени рассуждениям главного героя о роли науки в жизни, о перспективах ее развития. Но, несмотря на то что Загребельный отправил своего героя на борьбу за истинную науку, он оставил ему и личное счастье. Хоть мы и узнаем Карналя, когда он уже овдовел, весь роман главные герои доказывают, что любовь возможна в любом возрасте, в любое время, человек не должен быть один, даже если он великий ученый.

Роман читался бы тяжело, насыщенный всевозможными научными и околонаучными рассуждениями главного героя, если бы не юмор. Именно юмор и тонкая ирония делают для меня «Разгон» одним из самых любимых произведений. Самоирония и критическое отношение к жизненным трудностям делают жизнь Карналя такой, какой мы ее видим. Он все выдерживает и всего добивается, несмотря на удары судьбы и вьющегося вокруг него вездесущего Кучмиенко. Наука, любовь и юмор, вот что такое для меня «Разгон».

Всем, кто дочитал мою простыню, спасибо. Я не могу убедить всех прочитать такой немаленький роман, просто поверив мне на слово, что это замечательный образец советской литературы. Но хотя бы эти три небольшие истории из романа в доказательство его «замечательности» я не могу не поместить здесь. Описывать их в рецензии было бы дольше, чем привести их полностью.

Три отрывка

- Вот ты, Петрик, в столице, знаком со всеми большими людьми, сам большой человек... Не перебивай, послушай, что я тебе скажу... Ты, наверное, не знаешь, и там, в столице, не знают, а я, брат, тут по району целую неделю фашистскую танковую дивизию гонял! Да еще как гонял! Как рыбу в верше! Они, значит, фашисты, как вскочили сюда в сорок первом, то сразу - что? пронумеровали всех людей, и весь скот, и весь инвентарь, и все села понадписывали по-своему. При въезде и при выезде железные колышки повтыкали и на них железные дощечки с надписью: село такое-то. Ну, поставили, они и стоят. Когда-то были деревянные - то корова дочешется, то конь сбрыкнет, упадут и затопчут их в грязь. А эти железные. Стоят, еще немцы и пригрозили: расстрел тому, кто дотронется. Ну, а тут в наши Озера вскакивает целая танковая дивизия. Набилось танков под каждым навесом. Картошку всю повыкопали, где теленок, поросенок, всех переловили, все в котлы, варят, жрут, танки урчат, дымом стреляют, да таким смердючим, точно из самого пекла. И слышу: готовятся дальше рвать навстречу нашим, уже наши к Днепру, значит, приближаются. Вот тут я и думаю: как же их пустить туда, этих зарезяк? Пусть уж докапывают нашу картошку и доедают наших телушек, не пускать же их на наш фронт!.. Дудки!.. И значит, иду я к твоему тату Андрию Корниевичу и говорю: дай, дружище, Петьков еще довоенный велосипет, хоть ты его и спрятал, но я ж знаю. А мне он - для военной надобности. Ты думаешь, дед Пакилец не умеет на велосипете? Раз вы на фронтах кровь проливали, то чего бы это я не умел? Вот же и сумел! Сел, значится, ночью да как махнул по всему району! Одна нога тут, а другая аж под Кременчугом! Да два ведерочка краски с собой, да помазок. За одну ночь все объехал и все перерисовал. И по-ихнему, значится, и на всех селах понаписывал: Озера. До рассвета уже и домой, упал и сплю, а велосипет в соломе, еще и веник сзади таскал всюду, чтобы следы замести. А дивизия гыр-гыр, поперла дальше. Вышла, значится, с Озер, по степи ударилась, глянь, а оно снова Озера. Они назад - Озера. В сторону - Озера. Они на карту глядь, зырк, села называются так и этак, а кинутся ехать - Озера, и все тут! Так неделю и крутились по району, пока наши самолеты не засекли да не разбомбили до цурки!

Еще свободнее, чем с техникой, обращался Цуркин с математикой. Ночью он отбивал церковным колоколом часы, начиная с шести (когда была зима) или с девяти (летом), - известно ведь, что в селе часы неодинаковы зимой и летом, а также днем и ночью. Собственно, днем там никто часов и не считал, потому что они сплошь сливались в единый отрезок времени от восхода до захода солнца, счет начинался с ночи, а там тоже: летние часы - коротки, их страшно мало, а зимние - длинны, и их так много, что некуда и девать. В ночных часах Цуркин часто путался, особенно же докучали ему одиннадцатый и двенадцатый, надоедало бить в колокол, выдерживать промежутки между ударами, чтобы люди, случаем, не подумали, что ты бьешь в набат, а заодно еще и считать. До десяти Цуркин еще кое-как досчитывал, а дальше нападала на него такая лень, что он либо вместо одиннадцати бил двенадцать, либо вместо двенадцати целых тринадцать. Когда же парубки, возвращаясь с вечерниц, смеялись над Миколой и кричали ему из-за ограды, что он хватил лишку, Цуркин, которого никто не воспитывал в духе критики и самокритики, огрызался:

- А вот я вам отобью один раз назад!

И действительно, бил еще и четырнадцатый раз, из чего можно было сделать вывод, что Цуркину была доступна ньютоновская идея симметричности времени, согласно которой время может протекать в обоих направлениях. Озерянские же парубки стояли на позициях французского философа-идеалиста Анри Бергсона, считавшего, что время несимметрично и никогда не сможет двигаться в обратном направлении, поэтому никак не могли воспринять цуркинской идеи "отбивания назад" часов и называли его придурком.

С Норбертом Винером уж никак не соглашался Панько Нескоромный, считавший, что на свете все подчинено точному расчету, все имеет свое место, беспорядок же относится к явлениям преступным, в чем можно довольно легко убедиться по поведению Панькова соседа Ивана Трофимовича.

Все было очень просто: Панько держал кроликов, Иван Трофимович - ружье двенадцатого калибра. Зимой Иван Трофимович полеживал на печи, греясь в тепле и принюхиваясь к вкусному аромату пирожков, которые его Палажка вынимала на жестяном противне из печи. Иногда он от нечего делать посматривал в маленькое оконце, из которого был виден весь его сад, а за садом - стена Панькова сарая. Снег, мороз, все мертво. Грустновато чернеют яблони и груши. Даже не верится, что повиснут на тех искривленных, как руки у ведьмы, ветках краснобокие яблоки и желтые, величиной с глечик для молока, груши. И вдруг зоркий глаз Ивана Трофимовича замечает что-то серое, прыгучее, лохматое.

- Нюсик! - кричит он сыну. - Давай ружжо!
Сын подает ружье, Иван Трофимович отодвигает оконце, прицеливается: "Б-ба-бах!"
- Гиник! - это уже другому сыну. - Сбегай в сад, я зайца подстрелил!
Но пока Гиник, обувшись в валенки и накинув кожушок, выскакивает из хаты к так называемому зайцу, из-за сарая уже бежит Панько и грозит на открытое запечное оконце темным кулачищем.
- Что ж ты, махмет, опять моего кроля застрелил?
- Заяц! - кричит в оконце Иван Трофимович.
- А я тебе говорю: кроль. Сам из клетки выпустил.
- А я говорю: заяц!
- Кроль же! Мой!
- Заяц!
- Кроль!
Гиник стоит возле дядька Панька, протягивает руку, мол, отец велел, чтобы я принес домой.
- Говорю же тебе: кроль! - уже чуть ли не милостыню выпрашивая, обращается к оконцу Панько.
Оконце смеется раскатисто и разгонисто:
- Пока прыгал, может, и был кроль, а раз я его убил, то уже, выходит, заяц.
- Да кроль же!
- Кроль - это когда в нем дроби нету. А тут дроби-сеченца копеек на пятьдесят я вкатил. Заяц! Отдай малому, а то как пальну!

Ясное дело, Панько слишком темный человек, чтобы иметь представление о теории систем, о невозможности предвидеть поведение и состояние той или иной системы в будущем, о том, что любая изолированная система может коренным образом изменяться, когда ее изолированность будет нарушена. А что такое кролик, пока он бегал у Панька во дворе и даже в саду Ивана Трофимовича? Это действительно своеобразная биологическая система, изолированная от Ивана Трофимовича, называемая Паньком по каким-то одному ему ведомым соображениям словом "кроль". Когда же этой системе вогнали в ее серый пушистый бок пригоршню свинцовой дроби, она уже не является тем, чем была до сих пор, и уже Иван Трофимович имеет право, исходя из своих действий, назвать ее так, как ему кажется целесообразным и оправданным, то есть словом "заяц". Таким образом, он лишь на неуловимый промежуток времени создает беспорядок в порядке, который господствовал в воображении Панька, и искусственно, с помощью ружья и меткого глаза, создает новый порядок, из которого, собственно, и начинается наука, впоследствии, когда уже ни Панька, ни Ивана Трофимовича не будет на свете, - названная наукой управления.