5

Эту книгу не прочитаешь «запоем», её надо «принимать» медленно, небольшими дозами, иначе может случиться передозировка – испытаниями, выпавшими на долю главного героя, неустроенностью нашего совкового быта, его несправедливостью и т.д. и т.п. Итак, главный герой – андеграунд, герой нашего времени, как заявлено в названии романа. Кто такой андеграунд? Если заглянуть в словарь, то можно прочитать следующее: Андеграунд – (подземный, подпольный), в тоталитарных обществах – культура, искусство, противоречащие официальной культуре. (Словарь иностранных слов). Действительно, Петрович (так на протяжении всей книги именуется ГГ) – в прошлом писатель, а в настоящем – бомж. . Развёлся с женой, остался без кв. метров и вынужден поэтому охранять чужые кв. метры в одном из московских общежитий, то есть жить там не совсем официально, подпольно. Но, конечно же, андеграундность героя не в жилищных проблемах, а в его творчестве. Вот почему Маканин проводит параллель с жизненными мытарствами М. Цветаевой:

“Поэта далеко заводит речь”, — оговорилась предтеча нынешнего андеграунда Цветаева, столь долгие годы (столь зрелое время своей жизни) не смогшая вполне постичь темного счастья подполья. Просила жилья и пайки у секретарей. Писала письма. (Мы тоже с этого начинали: писали, просили.) Объяснялась в любви ко всем, кто сумел жить и расти на свету. Лишь в Елабуге, лишь с сыном, она поняла, что есть люди и люди — что она из тех, а не из этих. Она из тех, кто был и будет человеком подземелья – кто умеет видеть вне света. А то и вопреки ему”.

Ещё одна дань традиции русской классической прозы – во второй части заглавия книги – «Герой нашего времени». И опять же, чтобы не было никаких сомнений у читателя, Маканин использует эпиграф из предисловия к “Журналу Печорина” в романе М.Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”:

“Герой… портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии”.

Правда, автор убирает обращение «милостивые государи». Почему? Видимо, потому что андеграундному писателю не нужен читатель, он видит смысл в процессе творчества, но вовсе не предполагает быть прочитанным.

“Двадцать с лишним лет я писал тексты… Они свое сделали… Они во мне… Я просто шагнул дальше… Текстов уже нет. Да, возможно, что повести где-то застряли и все еще пылятся. Возможно, в журналах. Возможно, в издательских… шкафах… Но не у меня… Я не хочу печататься. Уже не надо. Уже поздно. Теперь я уже не хотел быть придатком литературы”. Нынче он общажный сторож, бомж, отверженный. “Ты – гений”, – кричали сегодняшние известные писатели Михаил и Вик Викыч. Не только его отвергли литгенералы, бюрократы всех мастей, озлобленные соседи, но и он себя отверг: “Мой талант – это талант, но он как пристрелка, и сам я – как проба”.

Петрович ищет себя, и страшен этот поиск, ужасен, смутен, даже абсурден. Вдруг честный, по всеобщему мнению, Петрович убивает кавказца. Он и сам потом не понимает. Ну, столкнулись двое пьяных на скамейке, вынули ножи… Герой вспоминает Раскольникова, гуманистическую традицию русской словесности и не испытывает мук совести: убил и убил. Главное – увернуться от сыщиков. Следующее убийство герой совершает расчетливо – убивает стукача. И опять ничего, никаких “кровавых мальчиков” в глазах. Его второе “я”, по словам самого Петровича, – животное, в глазах которого не страх, а вечность, жажда бессмертия, а если есть бессмертие, то все позволено. А герой Достоевского утверждал: “Если Бога нет, то все позволено”. Петрович на исходе XX века говорит: “Покаяние – это распад”.
Но все же совесть, или что там еще, настигает героя в “жалком полувьетнамском бомжатнике”, он кричит и бьется так, что его увозят в психушку: “Не хочу убивать!” (явная параллель с душевной болезнью Родиона Раскольникова после убийства им старухи-процентщицы). Петровича накачивают нейролептиками, чтобы вырвать признание, но и здесь он не может, не хочет сострадать кому-то. И вдруг в результате почти нечеловеческих усилий он бросается на защиту беспомощного старика, избиваемого санитарами.
Петрович освобождается и, кажется, становится самим собой – новым. Он прошел через “скромненькое типовое чистилище” современной жизни. И такого человека В.С. Маканин называет “Героем нашего времени”? Всерьез ли это? К сожалению, да, это одна из реалий нашего мира и нашего времени.

“Следовало знать и верить, что жизнь моя не неудачна. Следовало поверить, что для каких-то особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы сейчас (в это время и в этой России) жили такие, как я, вне признания, вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать жить без Слова, живут же другие, риск или не риск жить молчащим — вот в чем вопрос, и я — один из первых. Я увидел свое непризнание не как поражение, не как даже ничью — как победу. Как факт, что мое “я” переросло тексты. Я шагнул дальше.
И когда после горбачевских перемен люди андеграунда повыскакивали там и тут из подполья и стали, как спохватившись, брать, хватать, обретать имена на дневном свету (и стали рабами этих имен, стали инвалидами прошлого), я остался как я. Мне не надо было что-то наверстывать. Искушение издавать книгу за книгой, занять пост, руководить журналом стало лишь соблазном, а затем и пошлостью. Мое не пишущее “я” обрело свою собственную жизнь. Бог много дал мне в те минуты отказа. Он дал мне остаться”, -

так рассуждает этот умный, наблюдательный, ироничный, независимый, гордый, нередко язвительный герой. Именно этими чертами он близок Печорину, их близость подчёркнута даже на уровне аллитерации – Печорин… Петрович…Ведь и Печорин в свой время был встречен критикой как лишний человек, так и не нашедший себе места и дела. В герое Маканина тоже не востребованы ни талант, ни личность. И он, как Печорин, тоже убивает, до конца не веря, что убьёт, и дневник ведёт, и места ему нигде нет (ни семьи, ни друзей). Но общество ХХ века страшнее, безжалостнее. Пример тому – судьба брата Петровича, талантливого художника, некогда раздавленного КГБ, «залеченного» в психушке. Десятилетиями Петрович навещает брата в больнице, где Веню превратили в робкого ребенка, едва ли не в животного. И когда старший брат, прошедший свое жуткое “скромненькое типовое чистилище”, выпрашивает Веню на денек к себе домой (глава “Один день Венедикта Петровича” – «отзвуки» Солженицына) и всеми силами пытается вернуть брата к жизни, ему это удается. Нет, конечно, Веня возвращается в психушку прежним – раздавленным, жалким, беспомощным, но немногое всё-таки удается.
Можно было бы ещё много говорить об этом произведении, настолько оно многопланово. Отмечу лишь те аллюзии, которые явно видны, кроме уже названных выше: А. П. Чехов «Палата №6», Н. В. Гоголь «Шинель», А. Данте «Божественная комедия», М. А. Булгаков «Собачье сердце», Ф. М. Достоевский «Записки из подполья». Подозреваю, что список не исчерпан, и при каждом последующем перечитывании откроются новые параллели, намёки, аллюзии.