2

Легче всего сегодня быть судьей. Недаром на нашем чутком телевидении особое распространение получили «судебные» жанры: «Как это было», «Суд идет»... Кто только не желает быть судьей прошлого! Все мы его участники – даже те, кто не участвовал. Моя цель другая – постараться реконструировать время и понять механизмы его воздействия на судьбу. Всякие, включая механизмы сопротивления. И включая механизмы наладки. Потому что всё это, как говорил мальчик из трифоновского «Дома на набережной», важно для истории.

Мне бы хотелось восстановить ту эмоциональную череду, которая сопутствовала моему чтению; череду, счастливо обусловленную тем, что долго-долго мы воспринимаем книгу постепенно, страницу за страницей, и лишь закрыв её, можем увидеть её по-другому: целиком. Но, по правде говоря, это вряд ли удастся – говоря о начале, забыть о конце. Читательское се ля ви.

Пропускной режим времени: «Личное дело писателя»

Первое ощущение, в которое утыкаешься, это вообще замкнутость текста; оказалось сложно начать с первой статьи и подчиниться, сразу взять ритм; пришлось искать удобное место, где тише течение и попроще берега (так, катаевский мирок оказался много мягче, чем гранитная вселенная Пастернака-Ахматовой, и впустил бедного неофита). И вот выждав паузу, оглядевшись и вслушавшись, я с нежностью узнала жанр: лекция. Семнадцать лекций о частных литературных лицах двадцатого века, от совершенно незабвенной ААА через советские хребты Фадеева и Симонова до Андрея Битова и Владимира Маканина, которые, по-видимому, осознаются как последние герои перед наступлением современности. Уроки литературы — такие, какими мы их запомнили — развернутая в горизонталь таблица «биография/творчество» с приятными бонусами для тех, кто нашёл время прочитать пару текстов на тему.

Однако языковая стилистика подобных жанров тяжело воспринимается на взгляд – она бы много лучше смотрелась в аудитории, где харизма, руки, мимика. В машинописном тексте пафос быстро мертвеет, зато горьмя горит живая речь: «принявши заказ», «мура собачья», коннотативно давно неясная «тонкая душевная организация» (и это ты держишь семисотстраничный том в хорошем переплёте без картинок на обложке).

Кроме того, постепенно автора становится больше, чем героев. Ты вдруг обнаруживаешь себя не в Советском Союзе, а в чьей-то личной вселенной, хотя и тут над тобой – авторитарная власть. Кажется, советские литераторы подписались на участие в какой-то дикой франшизе, где упор на частную жизнь выносит за скобки всякую критичность, любой анализ. Раскручена история жизни, приведены факты, скрупулёзны выписки из дневников и свидетельств – и вот выводы сделаны, дело закрыто. Безапелляционный тон призван отвадить скептиков и убедить колеблющихся; не оставить вопросов, все ответы под пломбу.
Но ведь, в конце концов, думаешь, моральные вопросы, как и травмы детства, как и любовь к красному дереву, как и трудоголизм – это разве не личное дело писателя?..

Хотя в определенные моменты начинает казаться, что не демиург но диктатор, Наталья Борисовна устает тащить на себе груз вочеловеченья советских фигур и серии становятся всё скучнее, идут какие-то повторы и уныние; искра заканчивается.

Быстрее, выше, сильнее: «В поисках литературного вещества»

Но на самом деле никакая искра никогда не заканчивалась.

Что, персонажи современной литературной сцены значительнее, интереснее – или хотя бы равны – фигурам лицам ушедшего времени? Вопрос риторический и даже смешной.

Не знаю, как для меня, а для Натальи Ивановой-то точно. Такой смешной, что ей не хватает литературного языка, чтобы наговориться всласть о тех ужасах истории литературы, которые творятся прямо у нас под носом, здесь, сейчас, вокруг. Невозможно процитировать сарказм, но если мне предложат назвать этот стиль суперэксцентричным, я не откажусь.
Думаю, здесь что-то вроде магии времени. Чем дальше вглубь десятилетий, тем заманчивее препарировать всё имеющееся, перешивать картинку — но всегда нет-нет да и останется что-то неприкосновенным; как будто основательнее многих моральных правил в нас засело одно: о мертвых либо хорошо, либо осторожно.

Зато чем ближе время к сегодняшнему дню, тем, кажется, позволительнее просто всё рвать, пока, не дай бог, не порвал кто-нибудь другой. Откуда вся эта злость-то поглощающая? Сколько можно говорить о том, что решительно всё решительно плохо? Литература умирает, и это печально, книг переизбыток, и это стократ печальнее, писатели хватаются за всё подряд, критики хватаются за писателей, почти все пишут или о социальных проблемах, или о любви, и все друг у друга воруют, а еще это телевидение и литературные премии – и всё это всерьёз?

Может быть, это могло бы стать когда-то интересным, полезным, источником, будь здесь больше научного и меньше человеческого. Но вместо этого ощущение грызни, куда кинь свои пять рублей – никому не убудет, а тебе приятно. И я бы порассказала об этом еще, но меньше всего хочется множить сущее.

Просто я уже не хочу читать книги о том, какие книги не надо читать.