5 И кто здесь психо-лох?

*Сознаю, что рецензия огромна (каких размахов прежде не было), поэтому расставила по ней пару десятков маркеров для наиболее важных, как мне кажется, мыслей. И да, простите, судьи ДП, и Gupta , но у меня действительно вдруг образовалось много мыслей, и стояла задача их изложить, а не урезать за их счёт объём: ) Я не назло, чесслово!

«Культура шрамов». Я увидела корешок за стеклом ныне упразднённого ларька с букинистикой (вечная ему память) с наклейкой «30 эр» — и купила. Это ж «За иллюминатором», поменяюсь с кем-нибудь, — подумала я. Не тут-то было. Повертев книгу с Микки Маусом в руках, спустя каких-нибудь полчаса я поняла, что приберегу её для себя, и она года три покорно прождала на полке в ожидании.

Естественно, я читала аннотации. Даже рецензии (редко их читаю до прочтения книги). И в соответствии с ними, я полагала, что столкнусь с чем-то жестоким-извращённым-беспросветным. А тут я начинаю читать… и восхищаюсь. У этой книги — прекрасный язык, отточенный, лёгкий — можно ли было предположить, что книга о жестокости может быть написана таким языком? В одной рецензии упоминалось, что книгу взяли «к чаю» и отнесли обратно в комнату спустя две страницы, — что же, я прочитываю первый десяток и дивлюсь: нет ни расчленёнки, ни каких-либо ярко выраженных признаков насилия, всего лишь живое описание происходящего вокруг, впечатления ребёнка.
Оно... как бы это сказать... нормальные психические отклонения. Нормальная несложившаяся жизнь. У героев Гамсуна с их уровнем рефлексии более жуткие истории. А когда ребёнок воспринимает окружающие события как должное, на уровне не хочу-не нравится, и не вдаётся, почему, и особо не переживает — это как раз его защищает. То, что Щелчок и Дичок потом замкнулись — вызвано нарушением их привычной жизни: первого после ухода матери просто забрали органы соцопеки, а второго оторвали от брата. В этом их трагедия, во внезапной оторванности от близких (скажете, мать Щелчка та ещё была, помешанная на чистоте, — но ведь без неё 1. действительно всё превращалось в грязь и 2. отец, Паника, не смог бы стать для Щелчка целой семьёй. Есть люди, которые могут заменить ребёнку и мать, и отца, а Паника слишком слаб даже сам для себя. В его фургоне всё держалось на Выход).

Я люблю книги-загадки. Даже нет, не так. Я считаю, что книги так и надо писать: чтобы к тебе в голову вдруг приходила мысль и ты понимал, что она — единственно правильная и задуманная автором, потому что после неё всё складывается как при решении логической головоломки.

Дальше...

После выпуска из мат-класса в моей жизни уже четыре года нет математики, и мышление теряет ту чёткую логику, становится чисто эмоциональным, поэтому когда я встречаю такие книги-загадки и замечаю, что они — загадки, и разгадываю их — это просто отдохновение какое-то для мозгов. Не говорю, что все книги должны быть такими, это уже вопрос жанра. Но когда встречаешь — мммммм…
О главной загадке скажу много дальше, того требует логика высказывания, но несколько штрихов упомяну прямо сейчас. Имена Выход и Паника появились уже после того, как произошли события из рассказа Щелчка. Начав читать 4 главу, понимаешь, что рассказы Щелчка и Дичка (то есть, фото с подписями и магнитофонные записи) — это послания психологу, но это также можно понять и до 4 главы, особенно если учесть материальный характер носителей (фото и магнитофонные катушки), и сопоставить время происхождения имён (мальчик назвал мать Выходом, потому что так она сказала в день ухода, но день, когда она ушла — едва ли не последний в его повествовании), и обратить внимание на постоянное в рассказе Дичка обращение «Доктор!..».
Названия глав — ещё один такой штрих. Может быть, я невнимательный читатель, но первая глава называется «Щелчок», а смыслом это слово наполняется лишь тогда, когда Кертис объясняет, почему психо-лохи из Душилища назвали мальчишек такими прозвищами. Конечно, ясно, что если герой щёлкает камерой, то логично так назвать главу, но всё-таки, это ещё и имя. И выходит, что когда проглядываешь книгу второй раз, находишь больше смысла, и поражаешься всеобъемлющей задумке автора.

Ну вот, мы почти подобрались к доктору. Сейчас, прочитав книгу, я просмотрела все рецензии на неё, и не нашла ни одного доброго о нём слова. Его обвиняют 1. в том, что он псих и, соответственно, не может лечить других психов и 2. в инцесте с сестрой. Насчёт первого пункта скажу что да, конечно, у него есть психическое отклонение. Но ещё скажу и то, как трудно мне было описать свою ушную боль лору, у которого никогда в жизни не болели уши. Я думала, что я могу сочувствовать людям с психическими отклонениями. Но когда ко мне стал приходить ни с чем не связанный, необъяснимый страх, когда стало колотить ни от чего — тогда до меня дошло, что люди, напоровшиеся на подобное, никогда не смогут объяснить, каково им, абсолютно здоровому человеку, чьи страхи могут быть очень сильны, но всегда рациональны. Конечно, отклонения бывают очень разные, и один псих тоже может не разуметь другого. Но это всё равно приближает к пониманию. Поэтому первый пункт я скорее занесу в плюсы, чем в минусы доктора Кертиса.
Разберёмся со вторым. В конце третьей главы трансатлантический собеседник Кертиса, тоже психолог, Питерсон, между прочим пишет ему:

Сдаётся мне, Сэд, что ты — ПФ /психофантазёр/,

и дальше, в конце факса:

Знаешь, Сэд, ведь психотерапевты — как татуировщики, всем нам доставляет удовольствие попрактиковаться друг на друге, и ты — на очереди. Ладно, не бери в голову.

И тут мои сомнения окончательно оформились в решение той самой головоломки, которую представляет книга: никакой Джози нет. Она — лишь в голове Кертиса. На это указывают и его постоянные реплики типа: «Я захотел, чтобы она выразила жалость. «Как жаль», — сказала она. Нет, этого было недостаточно, мне хотелось большей выразительности, и она поправилась: «Это правда невыносимо». Кертис режиссирует не только её фразы и поступки (в поступках-то как раз нет ничего необычного и выдающего, что всё это — плод воображения), но и её одеяние, и её причёски. Платья, возраст и длина волос меняются постоянно и вдруг. Такого не бывает в реальности. Бэт, говорит Кертис, привезла нам в лабораторию еды вдосталь. В эту его фразу я уже не верила окончательно. С того момента, как Джози проскальзывает в его кабинет в корпусе душилища, верить невозможно.

Джози пришла сама

— здесь он прав, но лишь в том, что он о ней не думал, что образ её пришёл ему в голову не по его зову. В этом, а не другом отношении он — псих.
Книга заставила меня задуматься об инцесте вообще. По сути, если люди не собираются заводить детей, кто вправе запрещать им любить друг друга? В этом нет ничего плохого. Следовало бы узаконить инцест с запретом иметь детей, и выделить таких людей в сексуальное меньшинство, наделённое своими правами. (А народ тем временем вокруг кричит: «Кертис живёт с сестрой, поэтому не может быть психотерапевтом!». Да не живёт).
Ополчаются против психотерапевтов, потому что Питерсон когда-то пробовал ЛСД, а у Кертиса инцест. Но если бы только они имели возможность поизучать друг друга! Таких заинтересованных — единицы, единицы неравнодушных к своей работе и к знанию, основная масса — это народ из Душилища, которому всё до лампочки, которые придерживаются принятых методов, не раздумывая, насколько они будут полезны, и будут ли вообще.

Некоторые доброхоты, которых, по счaстью, в психотерaпии немного, нaверное, сочли бы, что держaть Дичкa в столь спaртaнских условиях — излишняя жестокость. Но именно тaкие и подобные им люди кaк рaз и не зaхотели понять — и уж тем более вылечить — Дичкa. В лучшем случaе они пытaлись окружить его всяческим теплом и уютом, ожидaя, что, попaв с жесткой койки нa постель, выстлaнную гусиным пухом и любовью, он с легкостью переключится с суровой жизни нa беззaботную…

Да, это слова Кертиса о них, Кертиса, которого так просто обвинить в предвзятости в отношении людей, сующих ему палки в колёса, Кертиса, чьё четвёртое правило психотерапии гласит: Цель всегда оправдывает средства. Не всегда, он это и сам понял к концу книги. Но я говорю о том, что если бы психиатры изучали и друг друга, Кертис мог бы справиться со своей проблемой, и изменить взгляды на его последние действия. Мог бы не допустить одновременного возвращения в среду двух пациентов. Мог бы действовать осмотрительнее. И не говорите мне, что он об этом не думал:

Кто сумеет назначить терапию терапевту, если тот знает, что любая тактика, любой маневр — потенциальное мошенничество, суть коего лишь в том, чтобы свести всякие вредные, буйные или крайние проявления на некую управляемую и поддающуюся описанию ступень? Кто снова направит терапевта на верный путь, когда его мысли сошли с рельсов?

Это же касается и Питерсона, чей опыт закончился, на мой взгляд, совсем не провалом: «Хорошая кислота», — сказал ему Томный. Это вполне осмысленная фраза, и — фраза! — для кататоника.
Кертис умён, чертовски умён, и психиатр он замечательный. И, кстати, когда он поглощён работой, он забывает о Джози. Он за несколько часов сделал то, что не смогли люди из Душилища и подобных заведений за несколько месяцев — разговорил Прыгуна и вернул его к нормальной жизни. Для него, а не для тех небо коптящих лентяев, которым лишь бы отписаться диагнозом и сбыть с рук пациента, Дичок надиктовал ему, Кертису адресованную запись о своих с Джейком злоключениях, а Щелчок — научился проявлять фотографии и проявил их, снабдив большими подписями-отрывками. Он всё делал правильно — до некоторых пор. То, что создавали мальчишки, было их творчеством, тем, что уводило и раньше их от их мрачной жизни, это было их делом, а не частью злоключений. То, что они запечатлевали реальность, было не любовью к реальности, а любовью к делу. Это элементарно, но Кертис был слишком увлечён новой идеей средотерапии, и просмотрел азбучную истину. Эти двое мальчишек уже были расположены к нему, чувствовали тепло — ведь им дали простор для деятельности, и они создавали, и это была благодарность, ведь правда, доктор?
Но он был увлечён идеей. Он всегда был увлечён, с детства. Большинство детей чем-то увлекаются, исследование и упорядочивание неизвестного мира для ребёнка — необходимая норма. Отсюда любопытство, часто нарушающее запреты (а не вредность ребёнка!) и коллекционирование. Я знала огромное множество трав, под конец даже оформила дюжину экземпляров в гербарий по всем правилам, с шелестящей полупрозрачной калькой и аккуратными подписями, с латинскими названиями и ареалами распространения. Как-то принесла гусениц в букете и наблюдала за ними вплоть до появления бабочек, правда, не записывала сроки метаморфоз, как Кертис. Это были бражники, молочайные, если кому интересно. Кто-то собирал марки, монеты, фишки, бабочек, насекомых. И, пожалуй, большинство детей заинтересовано своими половыми признаками, только почему-то во взрослом состоянии это принято забывать и считать чем-то ненормальным, стыдным. А после появляются такие врачи, которых хлебом не корми — только дай

в 100% случаев диагностировать факты сексуального насилия над всеми своими пациентами, если они описывали имевшееся у них нутряное «чувство», будто кто-то коснулся их причинного места в детстве.

Не кажется ли вам, что всему виной — табу, наложенное обществом на соитие и всё с соитием связанное, как бы отдалённо и боком не оборачивалась бы эта связь? Я не вижу ничего плохого в интересе и опытах Кертиса, в зарисовках половых органов и ведении таблиц, тем более, что сестра разделяла его интерес и помогала ему укрывать записи от родителей. Потом её стали интересовать другие вещи, и она остыла и даже почувствовала отвращение к этому, теперь бывшему интересу, причём отвращение — именно от утверждаемого обществом постулата «так быть не должно». Как следствие —

Джози прекратила терапевтические сеансы. Она считает, что тревога и депрессия никак не связаны с её прошлым, а только с настоящим,

о котором, кстати, нам ничего неизвестно, как и её психотерапевту.

Она твёрдо решила сама разобраться в своей жизни.

Достойный выход, более чем. Я даже горжусь за Джози.
В моих глазах всё описанное в книге служит оправданием провала Кертиса, а не обвинением и доказательством, что иначе и быть не могло (как это все почему-то воспринимают). И кто в жизни ни разу не заблуждался, пусть кинет в меня камень. Автор показал нам энтузиастов, которые исследуют, несмотря на все бюрократические препоны. Их поиски искренни, они — во благо, и в первую очередь это благо пациентов, а не доктора. Психотерапевт должен забывать про себя, — это снова слова Кертиса. (Увы, не нашла цитату, но где-то там такое высказывалось.)

Что касается общепринятых способов терапии, то некоторые из них, например терапия «восстановленных воспоминаний» сравниваются в книге с шоу Опры Уинфри и Рикки Лейк. «Сплошное плутовство», вроде наших «Окон», имеющее огромную аудиторию. Если верить примечанию, шоу Опры смотрели в 99% домов Америки. Одна моя знакомая, ныне несколько лет уже как живущая в США, рассказывала о том, как американцам пудрят мозги подобными шоу. Сейчас вся Америка смотрит реалити-шоу семьи ***(счас не помню фамилию, ночью выясню — отредактирую), которой платят деньги за то, чтобы снимать, как они едят-пьют-ходят в туалет. Матери пришло в голову, что ходить в туалет надо в саду на траву — и вся Америка за этим следит. Ладно, шоу. В школу приходят люди и начинают расспрашивать маленьких мальчиков об их друзьях или девочек — о подругах. А ты любишь его/её? А ты хотел бы с ним/с ней жить когда вырастешь? Мама ставит четырёхлетнему малышу под ёлку новогодний подарок. Что там? Женские гормоны. Я могу понять защиту прав сексуальных меньшинств, но пропаганда — это вмешательство в свободный выбор человека. И — ладно. Пусть они повёрнуты на вопросе, каким полом лучше стать, казалось бы, кому это мешает, — но провели опрос в США и в России. Там у прохожих собирали подписи на согласие о применении атомного оружия к России, и люди говорили, да, конечно. У нас — о применении ядерного оружия к США — и русские возмущённо начинали, брызжа слюной, читать лекции о том, что такое ЯО, как оно вредит окружающей среде и планете в целом, и что ни в коем случае нельзя такое делать, потому что ответные действия не заставят себя ждать и Земле настанет полный капут. Потому что у нас любой школьник об этом знает, а им власти забивают голову псевдопсихологическими эгоцентричными вопросами, а в школах — ни грамма пользы. И в романе Дэвидсона клеймится такая вот поглощенность темой сексуального насилия. Всё не так просто, но ведь любят же упрощать! Эта тупость — вот что страшно на самом деле.

В нескольких рецензиях поминалось, что интересными были только первые две главы, истории мальчишек. Не могу понять. Люди понимают жестокость, сочувствуют мальчишкам, но не желают ничего знать о способах исправления этих ошибок, и о тех героях, которые — немногие — в состоянии их исправить? И даже не хотят вникнуть, почему у таких умных людей это не вышло? Грустно.

В аннотации книги на ЛЛ есть такая строчка: «прежде чем лечить болезнь, нужно поставить диагноз, что Дэвидсон и пытается сделать в своем романе». Не могу утверждать, какой посыл у утверждения, так как неясно, о чьей болезни здесь шла речь: если имелось в виду отклонение Кертиса, то просто некому было поставить ему диагноз, если же то, что Кертис не поставил диагноз перед средотерапией мальчишек, — то, боюсь, это вовсе не отражает главной мысли романа. Если же понимать фразу как то, что Дэвидсон пытается поставить диагноз, то ему это удаётся как нельзя лучше, вот только читателю это, оказывается, неочевидно. Но это книга-загадка, книга очень глубокая, и в этом её прелесть. Не должны все ответы лежать на поверхности, какая бы сложная и важная тема ни затрагивалась.

И ещё в какой-то рецензии человек писал, что заинтересовался автором этой книги, был ли он сам с отклонениями и т. д., и т. п. Но кроме этого ничего написано не было, тоже — увы. Потом я с ужасом увидела совершенно пустую страницу Дэвидсона на ЛЛ, ничего не нашла о нём в русском тырнете и совсем толику — в тырнете английском. То, что удалось найти из биографии — что он преподаватель — говорит мне о его опыте общения с детьми, но — никаких домыслов об отклонениях. Более того, на странице ЛЛ стояла такая его фотография, что и вправду можно было подумать, будто автор — маньяк, ибо похоже это было на один из тех портретов, людей на которых Холмс-Ливанов в шутку представляет перепуганному Ватсону как своих «добрых друзей». В то время, как его фотографий в тырнете много и хороших. В общем, пусть пока не в полную силу, но я постаралась это исправить, чтобы отношение людей к его книгам не оказывалось настолько предвзятым.

А мне книга сделала год. Странно, наверное, так утверждать в самом его начале, но — берусь!: )
И конечно, огромная благодарность переводчикам — Е. Пучковой и Т. Азаркович, — за такой чудесный, плавный, красивый язык. Автора буду читать однозначно, пока что — в ожидании переводов новых книг, но на худой конец, если их не будет, доберусь и до оригинала.