5

...аромат проникает в самую глубину, прямо в сердце, и там выносит категорическое суждение о симпатии и презрении, об отвращении и влечении, о любви и ненависти.

Реакция у друзей и знакомых, которым я радостно заявляла, что читаю «Парфюмера», оказалась весьма однообразной. Большинство морщили нос и восклицали: «Фу!», а потом поспешно добавляли: «Правда, я книгу не читал, только фильм смотрел». Те же, кто был знаком с литературным творением Зюскинда, признавали-таки умение автора увлекать и держать в напряжении, но перед этим на лицах у них отражались все имеющиеся в природе оттенки отвращения. Как бы то ни было, меня книга привела в безумный восторг. Я просто влюбилась в зловонную атмосферу средневекового Парижа, в чудовищного и уродливого Гренуя и, наконец, в роскошный мир запахов.

Впервые на моей памяти книга приобрела не цвет, не вкус, что бывает достаточно часто, а именно запах. Практически с первых страниц, с первых ароматов – младенцев и молока, сточных канав и сырой рыбы – события и персонажи романа уже не воспринимаются сами по себе, мы смотрим на них словно бы через призму или, скорее, туманную дымку сопровождающего сцену благоухания. И каким необычным, многогранным и глубоким оказался мир, показанный таким образом! Разделение ароматов на составные части, каждая из которых, словно путеводная нить, ведёт к источающему запах предмету – насколько же интересным оказалось это далеко не всякому доступное восприятие окружающего! А работа парфюмера – особенно гения, подобного Греную – настоящее чудодейство. Она завораживает, пленяет, манит. Кажется, вечность можно проигрывать в воображении те несколько эпизодов в мастерской у Бальдини: здесь каплю, отсюда плеснуть побольше, взболтать или осторожно перемешать – и вуаля, готова ещё одна чудесная композиция, потрясающе сложная формула, которую не всякий мастер сумеет разложить на составляющие и записать уравнением.

Но не запахом единым. Ещё Зюскинд неимоверно хорош в прорисовке характеров героев. Пусть все они являются лишь фоном для центрального персонажа, они всё же выходят живыми и объёмными, пусть и намеренно карикатурными. Автору хватает невзначай обронённой фразы, едва заметного жеста, мимолётного взгляда (и, конечно же, характерного амбре) – и портрет готов. И каждого из них писатель использует для того, чтобы продемонстрировать срез эпохи, дремучее и суеверное средневековье. От держательницы парижского пансиона до богатого купца из Грасса, от признанного парфюмера до ударившегося в псевдонауку вельможи – они глупы, наивны, однобоки, напыщенны, озлоблены и жадны. И при этом шикарно подана смесь авторского черного юмора и идеи тщетности бытия: все меркантильные интересы и планы, вся мнительность и суеверность пасуют перед лицом неожиданной трагедии или воли судьбы, которая в одночасье может покарать любого, кого ранее одаривала милостями.

Проводником же злого рока, дьявольских происков или обыкновенных случайностей служит главное действующее лицо, Жан-Батист Гренуй. Куда там викторианским Джекам-Потрошителям или древнесаксонским Гренделям! Вот где ютится настоящее чудовище – в средневековой Франции. Он бродит по городам и сёлам, притворяясь одним из нас, и врождённый абсолютный нюх ведёт его к единственной значимой цели. Не будучи человеком в обыденном смысле слова, не имея характерных для его современников чувств, стремлений и даже запаха, он жаждет лишь одного - завладеть идеальным ароматом. Впрочем, большую часть своего жизненного пути он и сам не знает, чего хочет. Осознание приходит внезапно, вместе с нежным благоуханием молодости, красоты, чистоты, любви и невинности.

Гренуя нельзя поставить в один ряд с маньяками и убийцами, причиняющими боль ради собственного удовольствия. Он словно некое инопланетное существо, незнамо как оказавшееся в чуждой среде и вынужденное выживать, как сумеет. Поэтому не получается его ненавидеть или осуждать так, как осуждали бы любого другого. Он вызывает желание понять, докопаться до сути этого странного, бесчувственного, безумного и одновременно гениального создания.

Он хотел выразить вовне своё внутреннее "я", не что иное, как своё внутреннее "я", которое считал более стоящим, чем всё, что мог предложить внешний мир.