5

С поэмой «Двенадцать» у меня отношения длительные и сложные: то я ею восхищался, то пренебрегал, то уважал, как классику, а теперь восторгаюсь и очень ценю. Словом, отношения эти можно назвать приятельскими. Но начну по порядку.
Дело было в пятом классе. После болезни у меня было две недели освобождения от физкультуры, которая, как назло, была не последним уроком, ведь тогда бы я уходил домой раньше, - нет, она стояла в середине расписания. Что делать? Возвращаться домой, чтобы потом вернуться обратно? Не успею. Сидеть на лавочке, пока остальные ребята лазают по канатам и прыгают через козла – пожалуй, это было бы сродни издевательству. Слоняться по пустым коридорам? Не вариант. Поступили так – на время урока, от которого я был освобождён, моя классная руководительница, преподаватель русского языка и литературы, брала меня к себе на занятия со старшеклассниками, где они проходили как раз «Двенадцать», а я сидел на последней парте и делал домашнее задание. Вернее, пытался делать, потому что грубый, аритмичный, рубленый слог Александра Александровича меня поразил и обворожил:

Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.

Винтовок черные ремни,
Кругом — огни, огни, огни…

В зубах — цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!

хлёсткие рифмы и просторечные обороты ошеломили:

Эх, эх!
Позабавиться не грех!

Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба —
Гуляет нынче голытьба!

а подробности касательно отношений мужчин и женщин приятно, но стыдно волновали, заставляя краснеть, однако, глядя на поведение одиннадцатиклассников, которые в моём тогдашнем понимании были уже взрослыми мужчинами и женщинами, я догадывался, что всё правильно понимаю:

Запрокинулась лицом,
Зубки блещут жемчуго́м…
Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая…

У тебя на шее, Катя,
Шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Катя,
Та царапина свежа!

Эх, эх, попляши!
Больно ножки хороши!

В кружевном белье ходила —
Походи-ка, походи!
С офицерами блудила —
Поблуди-ка, поблуди!

Ведь что тогда я, в возрасте 10-11, лет знал о поэзии? Только то, что я получил из школьной программы: расчленённого Пушкина, облепленного фиговыми листками Есенина и обрывки Тютчева, а тут – могучее, не укладывающееся в голове произведение, где автор не кажется парализованной статуей, которая описывает свои стерильные восторги относительно берёзы или лошадки – нет! Блок мне тогда показался настоящим, живым, почти что прямо уличным! Поразил! Но смутило меня тогда то, что я совершенно не знал контекста произведения, декораций, то есть какие-то голодные буржуи, невесёлые попы, Учредительное Собрание, юнкера… Во всем этом хотелось разобраться, потому что без этих знаний было неловко и, пожалуй, даже обидно. Тот случай, когда ты осознаёшь, что большую часть понял, но в детали не вник, а объяснять тебе их никто не собирается. Казалось, что «умалчивая» меня либо держат за недостойного внимания недотёпу, либо готовят мошенничество. Конечно, придя домой, я первым делом полез узнавать про Революцию, но тексты найденных мною книг были слишком тяжелы и громоздки для пятиклассника. А потом грянули контрольные работы, диктанты, каникулы и стало не до Блока.

Когда же я сам учился в старших классах, то поэму эту пропустил – может, болел, а может, прогуливал – не знаю. Остались только смутные детские воспоминания, надёрганные цитаты-лозунги, транслируемые оголтелыми персонажами 7 ноября, да несколько «документальных» телепрограмм, где разные сомнительные личности высказывались о Блоке, как о перебежчике, а о «Двенадцать» - как о подобострастной джинсе новому режиму. И, если знать поэму только урывками, кусками, внешне, то в это верилось легко, потому что я уже прекрасно знал, от чего не смог спасти попа золотой иконостас, а буржуя – воротник, как он в него не прятался. Детский свой восторг я презрительно отмёл в сторону, сочтя наивным, произведение же отнёс к категории атавизмов, которые остались в школьной программе по недосмотру. Словом, не просто прошёл мимо, но ещё и презрительно хмыкнул. Хорошо, что не плюнул.
Тут можно вспомнить слова Стендаля из «Красного и чёрного»:

Политика - это камень на шее литературы; не пройдет и полгода, как он потопит литературное произведение. Политика средь вымыслов фантазии - это все равно, что выстрел из пистолета среди концерта: душераздирающий звук, но при этом безо всякой выразительности. Он не гармонирует ни с какими инструментами. Политика насмерть разобидит одну половину моих читателей, а другой половине покажется скучной, ибо то, что они читали сегодня утром в газете, было куда интереснее и острее…

Слова безусловно верные, но в данном случае неприменимые. Впрочем, обо всё по порядку.

Прошло ещё лет пять и стихи Блока стали как-то незаметно приходить в мою жизнь – то «Незнакомка» пройдёт мимо и одарит флёром духов и туманов, то бессмысленные и тусклые фонари с аптеками за ночным окном… Словом, стал я задумываться и «авторитетное» мнение персонажей из телевизора перестало казаться таким уж авторитетным. А теперь вот, накануне годовщины со дня рождения Александра Александровича, я закинул себе на плеер «Двенадцать» и понял, что политика тут – не более чем дань времени, обстоятельствам и если бы место юнкеров и голытьбы заняли бы набобы и дервиши (хипстеры и олигархи), то сути бы это не поменяло. Просто случилось так, что мир рухнул в условиях послереволюционного Петербурга, а не Калькутты времён Моголов. Каким же близоруким и доверчивым показался себя я, когда понял, что в трёх соснах не видел леса. Это всё равно, что в «Макбете» увидеть критику феодализма или в Красной Шапочке узреть жестокое обращение с животными – «за такое морду бить надо!» Когда же я прочитал комментарий, разъяснение самого Блока, то всё встало на свои места окончательно:

…В январе 1918-го года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот четырнадцатого. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией (с тем звуком органическим, которого он был выразителем всю жизнь), например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в Двенадцати политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой,— будь они враги или друзья моей поэмы.

Вот так вот, из-за пары внешних атрибутов, данностей времени, увидеть в гениальных стихах о непрерывном и жестоком развитии цивилизации по спирали реверанс в сторону власть имущих… Каюсь. На третьем десятке каюсь. Надеюсь, что ещё не поздно.

Такая вот рецензия с элементами истории о том, как на протяжении жизни менялось и эволюционировало мнение и восприятие великого произведения.