2.5

«Пушкин есть явление чрезвычайное…»
(Н.В.Гоголь, 1832)

Вы верите, что Пушкин – наше «всё»? Если да, то вам смело можно не читать эту книгу, она ничего не добавит к вашей культурной установке. Если же нет, то она в очередной раз и довольно-таки своеобразно попробует убедить вас в обратном.

Хотя лично моё «всё» выглядит немного иначе, пушкинские сказки в него тоже входят – не столько даже из-за самого «солнца русской поэзии», чей «волшебный дар» неоспорим, или детских воспоминаний о том, как мы с родителями читали их «по ролям», сколько из-за мастерски упакованного в их стихотворную форму архетипического содержания культуры. Образы дуба у Лукоморья, кота со златой цепью, тридцати трёх богатырей во главе с дядькой Черномором, царевича Гвидона, мёртвой царевны, трёх девиц, сплетничающих поздним вечерком за пряжей, настолько ярки и наглядны, что они десятилетиями при первом же прочтении без всякого напряжения становятся достоянием любого сознания, даже детского, размечая для него «территорию культуры».

Все сказочные персонажи и сюжеты кажутся настолько привычными и… естественными, что редко кто, кроме специалистов, задумывается о том, что у этих образов может быть какое-то «второе дно», не говоря уж о третьем и т.д. Фольклористы же, культурологи и психоаналитики годами анализируют пушкинские произведения, обнаруживая в них бесконечную полифонию «текстов в текстах». Автор этой книги предлагает свою версию интерпретации пушкинских сюжетов. Ну что ж, как говорится, имеет право. На то она и герменевтика, чтобы допускать разные, в том числе и глубоко субъективные, трактовки сказанного, ведь даже сам А.С.Пушкин был не чужд тому, чтобы творчески подойти к древнейшим архетипическим фабулам.

Иносказание – своеобразное испытание собственного литературного дара, поэтому, как считает автор, А.С.Пушкин наверняка тоже ставил себе такие задачи. Сказки были для него отличным материалом «сказать почти то же самое», смешав сказочный сюжет с собственным пониманием русской истории, своими политическими взглядами и нравственными оценками. Поэт, по мнению автора, вкладывал в популярные и, в общем-то, известные сказочные истории (ведь многие из них, как давно доказано, архетипичны и заимствованы из собрания братьев Гримм) то, чего не мог сказать вслух в политической обстановке своего времени.

Рассматривая две пушкинские сказки, он показывает, чтó может стоять за их главными героями и описываемыми событиями. Так, в его интерпретации «Сказки о мёртвой царевне» спящая царевна есть аллегория «спящего русского народа», царь-отец выступает символом власти, снег, покрывший землю русскую, есть воплощение белых пятен русской истории, говорящее зеркальце – символ влияния церкви, способной к нравственным оценкам… В этой части текста вообще весьма силён православный уклон автора. Он, вероятно, может заинтересовать определенный круг читателей, но во мне вызывал лишь дополнительный скепсис. В «Сказке о царе Салтане», как считает автор, нашли отражение сразу два смысловых контура – контур истории со времен Смуты до петровских реформ и политический контур, воплощающий образы европейских держав (ткачиха – Британия, повариха – Франция, баба Бабариха – Германия с её тогдашним идеологическим центром - Баварией) и их отношений с Россией, которая во многом выступает как жертва их интриг (сегодня это выглядит весьма злободневно). И даже образ белки под ёлкой, которая «песенки поёт, да орешки всё грызёт», есть в его трактовке чуть ли не воплощение западного образа хозяйствования под сенью нового (западного же) отсчета времени (ассоциативная цепь длинная и непрочная: новое исчисление → смена отсчета начала года с 1 января → зима → новогодние символы → ель + ещё апелляции к установленным В.И.Далем связям ёлки с кабаками и питейными заведениями на Руси, символами которых они часто были).

Примеры таких авторских интерпретаций можно умножать до бесконечности, хотя, конечно, лучше постигать прочитанное на собственном опыте. Вопрос, соглашаться ли с ними, принимать ли их всерьёз и пытаться ли подвергать какой-то реальной критике – дело читателя, а, может, даже и вовсе специалиста-политолога. Герменевтика стерпит всё. Мне же такая трактовка не показалась ни близкой, ни интересной, ни сколько-нибудь вразумительной. Да и вообще, я никогда не была уверена, стоит ли вообще делать из поэта политика, трибуна или местного Нострадамуса, намеренно шифрующего свои предсказания (адресованные кому - современникам? потомкам? соратникам по перу?) в сказочных образах, и без того под завязку набитых куда как более универсальным символическим содержанием и мощными по смысловому и эмоциональному резонансу значениями. Ведь давно известно, что «беда, коль пироги начнёт печи сапожник, а сапоги тачать пирожник»… Так что книга мне, скорее, не понравилась. Для меня А.С.Пушкин был и остаётся больше связанным с культурой и её архетипическими корнями, чем со скрытой и не вполне внятной оппозицией, хотя я понимаю, что во все времена писатели могли доносить значимые для них и актуальные для современников идеи в форме сказок, басен и притч (достаточно вспомнить блестяще проинтерпретированную Л.С.Выготским крыловскую «Ворону и лисицу», которая значительно отличается от лафонтеновской).

P.S. На всём протяжении чтения меня почему-то не оставлял дурацкий стишок, подхваченный где-то на интернетовских просторах:

У Лукоморья дуб зеленый,
Сидит бобёр на дубе том.
Скажи-ка, гад, а что ты сделал
С златою цепью и котом?

P.P.S. Ассоциации и эмоции по поводу прочитанного изложены в рамках 39-го тура флэшмоба «Спаси книгу – напиши рецензию!».