4

Это, конечно, удивительная книга.
Не нравоучительная какая-то.
При том, что все-таки классика.

На Соловках я была, Секирку видела, своими ногами спускалась по монашьей лестнице для отмаливания грехов и поднималась на Голгофу. Прошла на лодке по Малому и Большому кругу озер и каналов - что такое таскать баланы, приблизительно представляю.
О житие - бытие лагерников наслушалась вдосталь. Местные фильмы смотрела, современные и тогдашние.
В книге это есть. В ней много чего есть. Ничто не противоречит впечатлениям о Соловках.

Важными оказались два момента.

1. Легкость, с которой с человека соскакивает человеческое. Уникальное наблюдение. Изображено пошагово: начинается с кончиков пальцев, а заканчивается подштаниками с мертвеца и сапогами, измазанными кровью тобой расстрелянных. Поневоле вспоминаешь пословицу, которую так часто повторяла Ханаева, игравший учительницу в далеком фильме "Розыгрыш": "Коготок увяз - всей птичке пропасть". Не слишком это было важно тогда, а сейчас стало чуть ли не главным.

2. Авторский стиль. Волшебный совершенно. Обилие описаний, точных деталей, виртуозных, абсолютно оригинальных, сравнений завораживает. Ничто не чересчур. Нигде не пересечена грань, за которой начинается тоска и пошлость.
Ровное, ритмичное повествование, точно выверенные границы сцен, эпизодов. Не приедается, не наскучивает, не утомляет.
Без этого, пожалуй, не смогла бы дочитать - все-таки тяжелая книга.

Вот совершенно восхитительный эпизод. На мой взгляд, самый красивый. Останется здесь.

Лес, стоявший рядом и полный поющих птиц, ликовал.

Там будто бы работала огромная фабрика. Кто-то отчётливо шил на швейной машинке. Кто-то ударял серебряными спицами – спицей о спицу, спицей о спицу. Кто-то мыл хрустальные чашки в тазу. Кто-то вкручивал скрипучий болт. Кто-то раскачивал остановившиеся ходики. Кто-то токал катушками ниток друг о друга. Кто-то набрасывал звонкие кольца на деревянный перст. Кто-то тянул воду из колодца, наматывая цепь. Кто-то щёлкал ножницами, примеряясь к бумажному листу. Кто-то стругал, кто-то катал орехи в ладонях, кто-то пробовал золотую монету на медный зуб, кто-то цокал подковой, кто-то подгонял остальных, рассекая воздух плёткой, кто-то цыкал на ленивых, кто-то, наконец, свиристел – весь лес словно бы подпевал Артёму и всей его восторженной крови.

“Откуда здесь столько птиц? – смутно, будто из последних сил подумал Артём. – Соловецкие леса такие тихие всегда, как вымершие… А сейчас что?”

Едва дойдя до угла, Артём уже заладил себя тешить: комары вились возле голой, снующей туда и сюда руки и никак не могли сесть на неё – это было смешно, но не настолько смешно, чтоб засмеяться: потому что внутри живота безбольно и тихо лопались одна за другой нити, свободы и пространства там становилось всё больше – и на этой свободе стремительно распускался огромный цветок, липкий, солнечный, полный мёда.

И птицы ещё эти сумасшедшие…

Представил себе женщину, белую в тех местах, где у неё белое, тёмную – где тёмное, дышащую открытым ртом, не знающую, как бы ей ещё извернуться, чтоб раскрыться ещё больше.

…В последние мгновения Артём не сдержался и задавил трёх комаров, сосущих его кровь, резко прижавшись щекой к своему плечу, одновременно чувствуя, как будто звёзды ссыпаются в его двигавшуюся руку…

Через всё тело прошла кипящая мягкая волна: от мозга до пяток – и ушла куда-то в землю, в самое её ядро.

“Так зарождался мир! – вдруг понял, словно выкрикнул криком внутри себя эту мысль Артём. – Так! Зарождался! Мир!”

…Его выплеснуло всего! – как-то неестественно долго расплёскивало – вот так, вот так, да, вот так… да кончится это когда-нибудь! – было уже не сладко и не томительно, а чуть-чуть больно, и тошно, и зябко, и едва раскрывшийся цветок уже закрывался, остывал, прятался – зато комарья стало в семь раз больше, и Эйхманис смеялся не переставая – и в доме, где ночевал Артём, кто-то заворочался: оказывается, это было очень рядом и очень слышно.

Артём присел, у него закружилась голова, он ощутил ладонью землю, а на земле – густое и влажное, словно здесь кто-то отхаркивался.

Резко поднялся, вытер руку о штанину.

Никакого мира не зародилось – в свете соловецкой ночи виднелись белые капли на траве. Растёр их ногой.