5

В шестидесятых он пытается выразить в своём творчестве всю страну. По крайней мере в географическом смысле. Все его герои постоянно куда-то едут, срываются, убегают: от Эстонии в "Звёздном билете" и "Пора, мой друг" через непременные Ленинград с Москвой до сибирских строек и до самого дальнего востока в "Апельсинах". По мере чтения повестей перед глазами потихоньку встаёт движущаяся панорама СССР, раскинувшего свои крылья от Европы до Америки как огромная птица (кажется так писали в учебниках для первоклашек): от рыбных колхозов и готических городков Прибалтики до нефтяных распадков в Приморье молодёжь живёт, работает, гении снимают фильмы, дерутся за принципы стиляги, на вокзалах и в поездах зарождаются мимолётные казалось бы знакомства, перерастающие в крепчайшую дружбу. Ценно, что в его героях нет конкретики, и оболтусы, актриски и работяги из одной повести, чуть поменяв имена, тут же появляются в следующей, все они подводятся под одну гребёнку почти идеального советского молодого человека: не без придури, с чёткими моральными принципами, но с уже зароненным зерном бунтарства, жаждой попытки сломать систему, не государственную, а семейно-сословную, когда все твои карьеришки досконально расписаны родителями и обществом. Герои бегут от этого и открывают для себя огромную страну, в их глазах практически неосвоенную, ждущую только их взрослых решений и упорного труда. Потому что кто, если не они?

"Мне отведена для жизни вся моя страна, одна шестая часть земной суши, страна, которую я люблю до ослепления... Ее шаги к единству всех людей, к гармонии... Все ее беды и взлеты, урожай и неурожай, все ее споры с другими странами и все ее союзы, электрическая энергия, кровеносная система, красавицы и дурнушки, горы и веси, фольклор, история - все для меня, и я для нее. Хватит ли моей жизни для нее?"

Четыре из шести его повестей шестидесятых пронизывает этот, кажется, неподдельный суровый оптимизм, оголтелый, но тут же сам в себе сомневающийся, и оттого более достоверный и проникновенный. В "Стальной птице" и "Затоваренной бочкотаре" всё немного по-другому - это сатира, острая и жестокая, временами настолько бредовая, что отдельно повести опубликовали, кажется, только в девяностых, а так они ходили по рукам в виде тетрадок, списанных с литературных журналов. Но сатира эта лишь дополняла и расширяла его видение родной страны: в "Птице" на чуть приземлённом коммунальном уровне (если бы не пара взрослых моментов, то повесть можно было спокойно отнести к "непрограммным" произведениям, как то: детская "Мой дедушка – памятник", шпионская пародия "Джин Грин — неприкасаемый" или явно заказушная конъюнктурная "Любовь к электричеству" - повесть о Л.Красине; см. серию "Пламенные революционеры", тогда к ней привлекали почти всех литераторов, отметились даже Трифонов, Гладилин и Еремей Парнов), а в "Бочкотаре" на общенародном, почти былинном уровне. Обширный 130-страничный комментарий к 70-страничной повести составил филолог Юрий Щеглов, но русский человек найдёт там мало нового и неизвестного, это скорее для зарубежных студентов, слушающих курс современной русской литературы. Читать "Бочкотару" стоит не ради комментария, а ради странного, чуть ли не бросающего в слёзы финала, будто служащего отповедью всем безумным молодым заканчивающимся шестидесятым:

"Течет по России река. Поверх реки плывет Бочкотара, поет. Пониз реки плывут угри кольчатые, изумрудные, вьюны розовые, рыба камбала переливчатая...
Плывет Бочкотара в далекие моря, а путь ее бесконечен.
А в далеких морях на луговом острове ждет Бочкотару в росной траве Хороший Человек, веселый и спокойный.
Он ждет всегда."

И если в шестидесятых он хочет выразить в творчестве по преимуществу всю страну с её людьми, то в семидесятых он попытается выразить через себя всю эпоху, эпоху ушедшей оттепели, то, без чего трёхмерная картина громады СССР будет неполной: концлагеря в "Ожоге", оглушительное самодурство прикремлёвской богемы в "Рандеву", грустная ностальгическая полупритча о неприкаянных ходоках в "Поисках жанра". В первом эпизоде "Поисков жанра" на ночной штрафстоянке ГАИ разыгрывается сцена, вовлёкшая меня в некоторый ступор, ибо если в "Ожоге" он каким-то немыслимым образом копирует заокеанского Пинчона, то в "Поисках" в этом эпизоде идёт чёткая "Автокатастрофа" Балларда. Это как если бы ты сидел и смотрел в первый раз "Терминатора", а тут с кухни пришла бабушка и сказала: а, знаю, чем этот фильм закончится, но вторая часть всё равно круче будет.

В восьмидесятых, стоит думать, Аксёнов либо расширит сферу своего влияния на весь земной шарик, либо переместит её в Америку, таковы перипетии его биографии. Буду читать по порядку.

Повести Василия Аксёнова, написанные в шестидесятых:
1961 - Коллеги
1962 - Звёздный билет
1963 - Апельсины из Марокко
1965 - Пора, мой друг, пора
1965 - Стальная птица
1968 - Затоваренная бочкотара

Ну и как же без тематической песни-то?!

На закуску слегка мистическое читательское совпадение. Когда в середине этого толстого сборника я подустал от нервного аксёновского стиля, то прошёлся взглядом по нечитанному шкафу и выудил оттуда недавно приобретённый "Бильярд в половине десятого" Бёлля с целью отдохнуть мыслями. На следующий день беру снова сборник Аксёнова и в "Пора, мой друг, пора" тут же начинается эпизод, где среди вещей погибшего героя находят этот самый "Бильярд в половине десятого" Бёлля. Нормально?

P.S. АСТ повадилось печатать русские покетбуки в Италии. У этого издания "Бильярда" в выходных данных указано: отпечатано в типографии Grafica Veneta S.p.A. Italy, недавние "Сказки об Италии" от Эксмо символично напечатаны там же, флипбуки эти несчастные в Нидерландах печатали. Я не понял, так сильно дешевле производство что-ли выходит?