5

О небо и земля! Карайте справедливо
Измену подлую внутри любви фальшивой,
И проданный секрет, похищенный у нас,
Из сердца вырванный посредством ложных фраз.
(А. де Виньи "Гнев Самсона")

Педивикия утверждает, что четвертый том эпопеи продлевает тему третьего - "тему моральной деградации светского общества, сфокусированной в образе барона де Шарлю". Обычно меня умиляет ханжество, но ведь всему есть предел. Про деградацию общества - это к Ильфу с Петровым, а у Пруста - угасание. Угасание слегка поблекших, облупившихся, затаившихся в преддверии шумного, суматошного и кровавого века, аристократов. Ведь печальный же процесс, а вовсе не агрессивный. И что такого монструозного в бароне - мне не понять. Человек, дошедший в своей эксцентричности до точки, оригинал, индивидуалист, умница и ценитель искусств. Щедрый, обаятельный и даже ранимый. Я такого мнения, что если человек не делает другим зла - не убивает, не крадет и не мучит - то мне наплевать, кто спит в его кровати. Эпиграф (которого, кстати, нет в моем издании - "Гоморра — женщинам, а для мужчин — Содом") отсылает не столько к библейской Книге Бытия (где про серные дожди), сколько к стихотворению де Виньи, в котором говорится о лжи и предательстве, и о возмездии. О губительной злобе, корне вражды, уничтожающей оба лагеря изнутри.

И эта злоба - стоглава словно гидра, и две ее головы - те самые ревность и алчность (как жажда обладания), которые точат героя, толкая его на глупости, чреватые сожалениями и разочарованиями. Есть, впрочем, и третья - его беспросветный эгоизм, извинительный в человеке, выросшем в тепличных условиях среди тихих, интеллигентных и деликатных людей. Он обесценивает понятие любви, без конца влюбляясь в Альбертину, вскоре же остывая к ней. Хотя позиция Пруста такова, что любовь не возникает при встрече и тем более в процессе общения, но что она существует, зреет и растет внутри, и ее, уже готовую - нужно только поместить в чье-либо тело, чтобы начать ее растрачивать. Но это - опять же, позиция махрового эгоцентрика, и любопытна скорее как вариация, но не как аксиома. Сложно верить в великое чувство того, кто говорит об объекте любви "ласкается как щенок". И у нас есть объяснение - это очередной каприз ребенка, бьющегося в истерике в магазине игрушек. Желать обладать во что бы то ни стало - это страсть, уметь отпустить в сторону счастья - это любовь.

Книга начинается с приема у принцессы Германтской, что скорее конец предыдущей части, чем начало новой. Хотя, с другой стороны, это - некая точка отсчета, с которой начинают открываться лежащие до сих пор рубашкой вверх карты.

Нежно думая о мужчинах, сам в конце концов становишься женщиной, и воображаемое платье сковывает походку

Я буду использовать слово, выбранное самим Прустом - "извращение", хотя я и не вполне с ним согласна. Я бы предпочла словосочетание "вариант поведения", исповедуя глубокое убеждение в том, что "нормальность" - понятие призрачное и не выдерживающее критики. Так вот, Пруст говорит о том, что "извращенный вначале считает себя исключением" и оттого заметным, а затем начинает считать исключением человека "нормального". Все, что он описывает далее - страх, стыд, уловки (история Мореля и Шарлюса) - в моих глазах клеймит филистерство и фарисейство, а не лагерь оппозиции. В том, чтобы обрекать на страдания людей, чьи чувства и потребности мы считаем "болезнью" и "нарушением" - сказывается не наше великое сострадание, а пресловутый, мерзкий стадный инстинкт - гонение и уничтожение слабых и "иных". Встать на точку зрения другого и ощутить его боль - долг человека, а нажимать на кнопки чтобы получить банан - может и шимпанзе.

Еще после "Содома и Гоморры" мне стали понятнее симпатия Марселя к свету и его желание проникнуть в самую сердцевину и все хорошенько рассмотреть. И он-таки добирается до сути. В то время, как во всем мире "человек человеку - волк", аристократия - феномен обширной и разбросанной семьи. Семьи, в которой между собой могут осуждать и посмеиваться, но стоит на это осмелиться постороннему - отовсюду появляются шипы, когти, клыки и жала.

Из философских жемчужин романа - познание слепоты настоящего в сравнении с откровениями прошлого. Когда что-то кажется не слишком важным, а потом становится слишком поздно. И мысль о том, как можем мы надеяться на что-либо вроде бытия нашей личности в посмертии, если в течение нескольких лет мы меняемся до неузнаваемости? Таким образом, если по ту сторону что-то и есть, допустимо, что мы отречемся от себя же, как от незнакомой и довольно смешной сущности.
И еще прелестно топономическое пиршество, устроенное безусловно как признание в любви к языку. Оно и понятно, язык - внешнее явление духа и внутренняя история, исповедь и бессмертие народа, брод через реку времени, вековой труд, величайшее богатство, долговечней злата и мрамора. Но передозировка этимологических подробностей неожиданно обнаруживает ироническую сторону вопроса, и сократово "ничего не знаю", как всегда, девальвирует любую эрудицию.

А вообще, я запуталась. Если Альбертина - на самом деле мужчина, то к кому ее (его) ревнует Марсель - к мужчинам или к женщинам?...

История в лицах. Середина

Гранд Отель Кабура (прототип Бальбекского отеля) - тогда и сейчас.


Номер 414, в котором жил Пруст (уже родные нам застекленный книжный шкаф и окно с видом на море). Его по-прежнему можно снять.

А здесь Пруст завтракал. Помните эти капризные окна, создающие жуткие сквозняки?

Пруст и Альфред Агостинелли (прототип Альбертины)

Прототипы г-жи Вердюрен: мадам Арман, мадам Лемер и Анна де Ноай


И, собственно, Пруст в кружке посетителей салона Анны де Ноай