5

Я его так давно люблю, что уже и не вспомню, откуда началось. Да вспомню, конечно. Началось с рассказа Паустовского "Корзина с еловыми шишками", прочитанного лет в четырнадцать. До того Паустовский был для меня одним из занудных программных описателей красот родной природы, которых достаточно пролистать, по возможности не задерживаясь. Не такой ужас, как Тургенев или Толстой, или Чехов (да-да-да, именно так думала после попытки читать "Степь" лет в одиннадцать), что-то полегче, вроде Пришвина или Бианки, но все равно ерунднистика редкая. Да случилось заболеть, а читать ничего интересного не было. Дай, думаю, перелистаю двухтомник Паустовского, он вроде о собаках еще писал смешно (или то Пришвин?).

А взяв, уж не могла оторваться. И собаки его на всю жизнь моими стали, сколько не возилась после с детьми: племянники, в школах на практике, своих когда растила - всем читала. Потому что это хорошо, но и потому что возможность еще раз прикоснуться к восхитительной прозе. Но мне ж четырнадцать тогда было, время большой романтики, конечно "Блистающие облака" Совсем не помню сюжета, помню - была невозможная какая-то любовь и приключения, и клад (?), ах, ничего не могу вспомнить, а после не перечитывала. И "Золотую розу" тогда прочла. Паустовский был как вспышка, как неожиданный прекрасный дар. Как войти в ничем не примечательную скучную дверь под вывеской советского учреждения, а оказаться под Алыми Парусами в тропических морях. И острова, и пальмы, и лагуны и "Пиастр-ры!"

И больше к Константину Георгиевичу не довелось обратиться. Вот так не сложилось, отчего-то, слышала об этой истории с Марлен Дитрих, что встала перед ним на колени. Тогда списала на эксцентричность заморской дивы, сегодня прочла кусочек из ее воспоминаний об этом случае и заплакала. Правда. Так красиво и трогательно, родство душ. А о том, что нобелевскую премию 65-го ему должны были дать, да потом сложносочиненными политическими многоходовками досталась она Шолохову, о том не знала. Но не удивлена, Шолохова никогда не любила. Но я сказала, что не возвращалась к творчеству писателя за исключением собачьих рассказов, это не совсем так.

Один то и дело перечитывала."Корзину с еловыми шишками". Сначала лет в семнадцать, когда проходили по Музыке Грига и его Сольвейг. Постой-постой - себе сказала, - было же это у Паустовского, старый композитор и маленькая девочка и посвященная ей инструментальная пьеса. Занятная штука, романтику Сольвейг (совсем как Кончитта - только отметила) перебило то девчачье впечатление: самое прекрасное может войти в твою жизнь неожиданно и без всякой твоей заслуги, скользнуть в ней по касательной и уйти по своей траектории. А после взорваться сверхновой и всю душу перевернуть и мир озарить на долгие годы потом, и показать тебе, какое ты сокровище. И никогда уже не будешь так несчастлива и одинока, как если бы этого не случилось.

И еще годом позже, когда сам "Пер Гюнт" Ибсена попал таки в руки. Книга была большая и богато иллюстрированная. Приятно держать в руках, гладкость мелованной бумаги, причудливые страсти-мордасти сцен в Ронде, юная свежесть Сольвейг, прибежавшей на лыжах, расчетливая знойная красотка Анитра, Пуговичник, похожий на Гофманова Песочного Человека, каким его себе представляла. И Пер - неуловимо я сама.. Ни-че-гошеньки не было во мне от этого безответственного парня, пустого мечтателя и фантазера, оставлявшего руины везде, где проходил.

Или было? Глубоко, от самой себя спрятанного, тщательно подавляемого воспитанием и моральными цензами. Слишком быстро охладевать к тому, что досталось легко. Искать новых впечатлений всегда везде и во всем. Воображать себя незнамо-каким королевичем в бархатном кафтане на лихом белоснежном скакуне и в маленькой алой шапочке с фазаньим пером, а мир у своих ног. И полагать что цель оправдывает средства, а победителей не судят. И считать, что раз ты такая замечательно умная, тонко чувствующая и бла-бла-бла, тебе проститься любая подлость по итогу (нет, не позволять себе реально, но допускать возможность).

Он плохой, конечно, ну, то есть отрицательный. Но почему-то не могу злиться и презирать, и осуждать безоговорочно. И странная перспектива быть переплавленным в пуговицу: не рай, не ад и не чистилище, ты всю жизнь отрекался от человеческого в себе, стал троллем. а троллям самое место в пуговицах. Кого, его? Да в нем жизни и человеческого столько, что на роту хватит. Дуралей, конечно, так и не повзрослел, ответственности так и не набрался, но я люблю его, хоть режьте, хоть ешьте. И она его любит, Сольвейг. Наверное потому что нашла в этом человеке стоящее любви?

Еще раз перечитала "Корзину" в пору увлечения Блоком, все рядышком: 14-17-18-19 лет.

Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне, Улыбнулась пришедшей весне!

Жил я в бедной и тёмной избушке моей Много дней, меж камней, без огней.

Но весёлый, зелёный твой глаз мне блеснул..

И еще раз, слушая Грига, которого интернет приблизил на расстояние вытянутой руки. И еще раз вчера, перечитывая неуклюжие ибсеновы стихи, слушая музыку, которая вся на слуху, вся давно на цитаты растащена.

Постойте, а это что такое? Что за дивная журчащая горным ручьем мелодия? И влюбляешься насмерть в Финал "Пер Гюнта", и узнаешь, наконец подробно, каким был Григ, о котором всю жизнь с перерывами читаешь один рассказ. Постигаешь великую суть морденов и форшлагов, и прежде чаровавших тебя в музыке народной шотландской, ирландской, скандинавской. И понимаешь - тебя стало больше в мире или мир вошел в тебя еще какой-то своей частью. И все благодаря безответственному фантазеру Перу. Не нужно его в пуговицу. Он есть.