4 «…они стоили друг друга»

Эта черта ее характера осталась у нее на всю жизнь. Она сама сознавала в себе эту черту и писала мне в одном из своих писем:
«И видна ты с этим удивительным, завидным даром находить веселье во всем и во всех; не то, что я, которая, напротив, в веселье и счастье умеет найти грустное».
Отец знал в ней эту черту характера и говорил: «Бедная Сонюшка никогда не будет вполне счастлива».

Но Сонечка росла в семье, где нравы строились на религиозных основах. Понятие о сохранении невинности мысли и тела культивировалось — даже письма писать кавалерам после шестнадцати лет нельзя. И вдруг осознать, что секс при вступлении в брак становится обязательным элементом жизни… Понимаете — обязательным, а не добровольным. Это разрыв шаблона! Проблема Сони еще в том, что она была… немного сказочницей. Она иногда верила в то, что рисовало ей воображение. И в этом идеальном мире, которым она грезила, между мужчиной и женщиной не было ничего «животного», были гармония душ и нежность легких касаний.

Семейная жизнь с Львом Николаевичем усугубила это представление. В дневниках он яростно осуждал половые желания и культивировал мысль о греховности секса, а в жизни был пылким любовником, получавшим наслаждение от физической близости с женой. Она много раз отмечает это в Дневнике и не понимает, как такое возможно. Она считает это признаком лицемерия. Она не права, но это другой вопрос. У них разные психотипы. Это противоречие в жизни с Толстым ее совсем запутало. Надо любить секс или ненавидеть его? В итоге Софья Андреевна выбрала этот вопрос «чистоты» в качестве своего знамени в борьбе с мужем, которое несла всю жизнь.

Соня! Все сходится к ней!
Но тут у меня возникает вопрос. Если он, как глубокий психолог, сразу разгадал трех сестер, то его женитьба на Соне должна была стать результатом не душевного порыва, а веления рассудка. Столько перебрал «невест», всех «просчитал», от всех отказался, в том числе и от Лизы. Но тогда почему у него внезапно вспыхивает невероятная любовь к Соне? Ведь о любви к ней, причем какой-то сумасшедшей, на грани суицида, он начинает писать в дневнике, когда возвращается из Башкирии, и семья Берс по дороге к дедушке Исленьеву в село Ивицы заезжает в Ясную Поляну. И там происходит сцена, после которой можно сказать: «Участь его решена!»

12 сентября. Целый день шлялся и на гимнастике. Обедал в клубе. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий, пускай, но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими.

Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать все и при всех. Господи, помоги мне.
13 сентября. Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь.
14 сентября. 4-й час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, то есть нынче 14. Боже мой, как я боюсь умереть. Счастье, и такое, мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне.

И получается, что Толстой выбрал момент для предложения в тот день, когда в доме был Поливанов. В своих воспоминаниях Софья Андреевна пишет, что второй после истерики Лизы была истерика Поливанова, и тоже в девичьей комнате. Поливанов неоднократно упоминается в дневнике Толстого, и хотя он пишет, что не испытывает ревности к нему, но это, очевидно, не так. Потом этот Поливанов будет еще и держать венец над головой Сони во время венчания, и Софья Андреевна напишет в мемуарах: «Поливанов испил чашу до дна».
Все это напоминает «любовный роман», но если так и было на самом деле, то это очень жестоко и с его, и с ее стороны. Не только в отношении Лизы, но и в отношении этого мальчика.

Что происходит? Опять его ранний дневник, который он опрометчиво дал ей прочитать перед свадьбой? Да, это было его ошибкой. Но ведь это тупик, в который она сама себя загоняет! Его молодость никогда не будет ей принадлежать! Она что, этого не понимала, когда выходила замуж за 34-летнего мужчину? И даже если бы в его молодости не было других женщин, было бы что-то другое, что ей уже никогда не будет принадлежать. Странная логика! Я отдала тебе себя всю, а ты мне себя всего не отдал. Ты не отдал мне свою молодость. Но Толстой же не волшебник!
Знаете, как это называется? Деспотическая любовь. Отдай мне себя всего, до капли, до последней клеточки, до последней извилины твоего головного мозга! Отдай мне свою молодость! Отдай мне всего себя, как я всю себя тебе отдала! А если это невозможно, я буду страдать, страдать, страдать!
Все начало Дневника — это выражение страдания, причем страдания от невероятной любви, но, простите, какой-то ненормальной любви. «Я бы его задушила от любви!» «Если б я могла его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то бы сделала с удовольствием!» Это я и называю деспотической любовью. И она — невыносима для мужчин такого психотипа, как Толстой.

Да, я с вами согласен. Рассматривая внимательно эти два противоречивых характера — Толстого и Софьи Андреевны, я затрудняюсь сказать, кто из них был более «штормящей» личностью. Толстой, при всех его кульбитах, был человеком, который в основу всего ставил Разум. В этом плане он был прямым наследником века Просвещения, как и его дед, Николай Сергеевич Волконский, блистательно изображенный в «Войне и мире» в образе старого Болконского. Все иррациональное Толстого скорее отвращало. Отсюда его болезненное отношение к половой связи и похоти, которую невозможно контролировать разумом. Если бы Соня была постарше и если бы она — сейчас скажу смешную вещь — не была бы девушкой, она бы иначе прочитала его ранний дневник. Это на самом деле дневник монаха, который почему-то живет не в монастыре, а в миру.

Дневник Толстого, который он начинает писать в Казани в 1847 году восемнадцатилетним юношей, открывается словами о том, что он болен гаонореей и находится в университетской клинике. Болезнь он получил в публичном доме, а в публичный дом его привели старшие братья. Но первый же его визит к проститутке закончился его истерикой со слезами. Если внимательно читать ранний дневник Толстого, то видно, как он реально страдает от своих «грехов». Как ему невыносимо гадко об этом думать.

Это я к тому, что, когда Софья Андреевна писала свои воспоминания, она уже должна была бы это понять, совсем другими глазами взглянуть на молодость Толстого, с которым уже прожила к тому времени сорок с лишним лет, и он ни разу не дал ей повода усомниться в своей исключительной чистоте в этих вопросах.

Отношение Толстого к половым отношениям и блуду как монаха лично меня просто умиляет. Может, это действительно было трудно постичь Софье Андреевне? То есть она, допустим, не совсем поняла, что его ранние дневники — это не попытка зафиксировать наслаждение и вспоминать о нем, а такой инструмент самобичевания. Если она воспринимала его ранние похождения как то, что на всю жизнь для него остается предметом приятных воспоминаний, то она и ждала продолжения? Воспринимала его как «самца», который вот-вот, но точно должен сорваться на какой-нибудь деревенской бабе или, не дай бог, изменить ей с кем-то из их круга. Не столь страшно само ужасное, как ожидание этого ужасного.

П.Б./ Закон Эдгара По. Страшно не то, что происходит, а то, что может произойти. Страшен не сам страх, а ожидание страха.
К.Б./ Подсознательно она его поставила в один ряд с типичным мужчиной того времени и ждала подвоха. В этом, как мне кажется, истоки ее ревности. Изменить изначальные координаты в ее мнении о нем было с годами намного сложнее.

Еще до венчания Толстой предложил будущей жене три варианта их ближайшей совместной жизни.
Первый вариант — остаться жить в Москве, рядом с родителями, сестрами и братьями Сони, чтобы она не прерывала так резко общение с ними. Второй — поехать за границу. Третий — отправиться в Ясную Поляну. И Соня, не раздумывая, выбирает третий вариант. Но почему? Я могу понять ее нежелание оставаться в Москве. Во-первых, обиженные Лиза и Поливанов, которые будут ей постоянным наглядным укором. Во-вторых, она, с ее решительным характером, желает, что называется, головой в омут. Сразу — в новую жизнь с мужем.
Когда мы с Львом Николаевичем говорили о будущем, он предлагал мне избрать, что я хочу, то есть где хочу быть после свадьбы: остаться пожить в Москве с родными, или ехать заграницу, или прямо на жизнь в Ясную Поляну. И я избрала последнее, чтоб сразу начать серьезную семейную жизнь.

Все-таки не «страдальческий» элемент был главным в жизни этой семьи в первые пятнадцать лет. Толстой в дневнике пишет об этом, как о «неимоверном счастье».

Это письмо насквозь пропитано скрытыми, а иногда и явными упреками. Что значит «ты обо мне не думай, делай что хочешь» и «нечего просить тебя, чтоб ты мне писал обо всем подробно»? Что-то есть в этих фразах из разряда детских манипуляций: «Я совсем не хочу это вкусное, сочное яблоко, мама, и все-таки жаль, что ты мне его не дашь…» Такие письма не успокоят адресата, а только усилят его тоску и тревогу.

В этот же период письма Софьи Андреевны пестрят натуралистическими подробностями болезней детей, чем явно пугают супруга. И вот, собственно, причина моей досады: ответные письма Льва Николаевича — «высший пилотаж» в обращении с женщиной. Вот его письмо из Москвы от 2 декабря 1864 года, которое он не пишет, а надиктовывает, потому что не владеет правой рукой.

Милая моя Соня, нынче вечером получил твое огорчительное письмо и ни о чем другом не могу писать и думать, как о том, что у вас делается. Я тебя и ночью все во сне видел и всего боюсь за вас; главное не ослабевай, не приходи в отчаяние, согревай живот, не давай лекарств, но привези доктора, непременно привези, хоть не для того, чтобы давать его лекарств, но для того, чтобы надеяться и услышать его успокоения; я знаю, как это нужно, пошли непременно, но все уже поздно будет, теперь уже прошло 4 дня. Я скоро приеду, не могу жить без тебя, но я не поеду теперь, пока не узнаю, чем кончился понос (у сына Сережи. — К. Б.), который меня мучит. Оспа (речь о детской прививке. — К. Б.) ничего, это и все наши сказали. Когда думаю о том, что может случиться, то находит ужас, и потому стараюсь не думать. Одно, что утешает меня, это то, что по всему тону письма твоего видно, ты не в духе, и я утешаю себя мыслью, что ты сама себе преувеличиваешь и потому невольно мне…
Прощай, моя милая, душечка, голубчик. Не могу диктовать всего. Я тебя так сильно всеми любовями люблю все это время. Милый мой друг. И чем больше люблю, тем больше боюсь.

Если судить по письмам, кто же кого любит больше и кто лучше умеет выражать эту любовь? Тут, на мой взгляд, 1:0 в пользу Толстого. Но в близком общении, я так понимаю, все было наоборот? Объясните мне, что происходит? Может, это какая-то ролевая игра?

Но загадка состоит в том, что так они переписывались всю жизнь во время разлуки. Почти каждый день по письму от него и от нее! Письма подробные, настолько подробные, что даже немного утомляют читателя. И это нельзя объяснить иначе, чем тем, что не только она, но и он нуждался в ее непрерываемом «присутствии», хотя бы через письма.

Но пока и мне многое не понятно и многое смущает, как и вас. В том числе и тон ее ранних писем.

У меня от них создается впечатление, что когда он куда-то уезжал, у Сонечки начиналась просто паника, какой-то ее «арзамасский ужас». В апреле 1864 года Толстой уехал в имение Пирогово по делам брата и сестры, которые в это время находятся за границей. Уехал ненадолго, скоро вернется. И вот она пишет ему:
…Сережа (первый ребенок. — П. Б.) стал хрипеть, ему заложило грудь, и на меня нашел такой страх, я по обыкновению начинаю теряться и бояться. А без тебя еще страшнее и хуже. Употреблю все средства против простуды, Бог даст не опасно. А ужасно, ужасно трудно мне и грустно, и страшно без тебя. Теперь он спит, а я беру на себя и всё тебе описываю. Вчера, как ты уехал, я себя выдержала и не плакала. Но вдруг у меня будто бы стало очень много дела, я хлопотала, бегала, суетилась, хотя нынче, спроси, что я делала, — я не знаю. Больше возилась с Сережей и с рук его почти не спускала. Гулять не ходила, а вечером вязала. Когда же пришла в свою комнату и хотела, было, ложиться, так мне вдруг стало скучно, что я просидела два часа, писала, да не пошла́, плакала, и всю ночь потом почти не спала. А когда заснула, всё видела какие-то страшные сны и пугалась и просыпалась.
Я все могу понять. Он уехал из Ясной Поляны. До этого у них родился болезненный ребенок, она боится за его здоровье, за его жизнь. Но почему такая паника?

Зачем ему вся эта информация? Я могу объяснить это только одним: ей нужно, чтобы он ни на секунду не забывал о своем доме, о ней, ребенке и всех обитателях дома. Чтобы мысленно он продолжал находиться не в Пирогове, а в Ясной.

Ее панику я даже, допустим, могу понять. Ей непривычно без него, она в растерянности. Но вот этого понять не могу. Это ведь очень тяжело, когда тебя так, простите, «грузят» на расстоянии. Когда ты чувствуешь тотальную психологическую зависимость. Когда ты ни на минуту не можешь мысленно отвлечься от жены, от дома. И ведь он не на курорт уехал, а по неотложным делам своей родни. Ну оставь ты его в покое на несколько дней!
Но самое интересное, что не ОНА, а ОН задает регистр этой переписки своим первым письмом из Пирогова. Оно тоже огромное, и в нем он описывает чуть ли не каждую минуту своего пребывания в имении брата и сестры.
Зачем?!

Только она сама это не очень-то понимала, и поэтому, возможно, в ее Дневнике 60-х годов звучит такая обида на мужа. И только уже в мемуарах, написанных сорок лет спустя, она вдруг осознает: он просто не умел обращаться с женщинами. В Дневнике она напишет об этом еще жестче: он не умел любить, не имел этой привычки, не было соответствующего воспитания.

Конечно, у Софьи Андреевны в характере была, наряду с нежностью и покорностью, врожденная властность. Такой дикий коктейль! Ее то в одну сторону заносило, то в другую, и, не умея найти баланс, она мучила этим и себя, и мужа. Но она не предполагала, что это будет вызывать бури в нем самом. У нее было одно, по сути, желание, как сейчас модно это называть, — чтобы «взяли на ручки». То есть успокоили, посмотрели бы на вещи ее глазами и приняли бы хоть на один час, хоть только на словах — ее заботы на себя.

Я бы отметила и другое в характере Софьи Андреевны — иногда отсутствие чуткости. Она была женщиной, абсолютно настроенной на мужчину, вот каждую минутку готова была подстелить ему перинку, угадать его желание выпить кофе, следила за мельчайшим изменением в его здоровье. Она была стопроцентной евангелической Марфой. И как и Марфе, ей иногда не хватало чуткости понять, в какой момент надо поставить «на паузу» бытовое и посмотреть вглубь себя. В какой момент надо оставить мужа с самим собой, не придумывая его мысли о ней за него самого, и пойти заняться чем-то для своей души. Увлечься этим, и даже не заметить, как он вернулся и уже целует ей ручки, соскучившись.

Я клянусь вам: за сорок восемь лет их семейной жизни он ей ни разу не изменил. Самое смешное, что в это почему-то никто не верит. Даже филологи, доктора наук, когда я им это говорю, смеются: «Да ладно! Не гони! Конечно, изменял!» Не изменял. Жизнь семьи Толстых была слишком прозрачна. Она описана в дневниках и мемуарах не только самого Толстого и его жены, но и их детей, Татьяны Кузминской, друзей семьи, яснополянских крестьян и других свидетелей. Нигде нет ни одного намека на измену с его или с ее стороны. В этом вопросе давно нужно поставить точку и не заниматься бессмысленными и вредными домыслами.

И вот бы ей написать в своих мемуарах: «Господи, какая я была глупая тогда! Как я не понимала, какой редкий мужчина мне достался!» Ничего подобного. Обида, ревность и опять страдания!

Я сейчас скажу нечто, крайне обидное для женщин, но я должен это сказать. Вот мы акцентируем внимание на том, что Софья Андреевна родила 13 детей, а беременной была 15 раз. Да, в моей мужской голове это не укладывается, в моих глазах она — просто мать-героиня. Но! Ее муж в этом плане, конечно, не герой, смешно и говорить. Однако есть и другое обстоятельство. Она постоянно беременная. Он биологически сильный мужчина и очень страстный, кстати. Вокруг, прямо скажем, доступные крестьянки. Не изменял.

Странно, что он даже не поощрял меня никогда ни в чем, не похвалил нигде ни за что. В молодости это вызывало во мне убеждение, что я такое ничтожное, неумелое, глупое создание, что я все делаю дурно. С годами это огорчало меня, к старости же я осудила мужа за это отношение.
(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)
Та-дам! Видите теперь, Павел, как опасно для мужчины может быть простое неумение выразить похвалу? А вот вам от меня вопрос на засыпку. В Дневниках за 1867 год Софья Андреевна пишет: «Сознание служения гению и великому человеку давало мне силы на все». Как вы оцените эту запись? Достаточно ли было Софье Андреевне одного «сознания служения»?

Как бы Толстой ни страдал от непонимания ею его новых духовных взглядов, он не мог без нее обойтись. Так она устроила его жизнь. Каждое утро, проснувшись, он реально нуждался в ее помощи и поддержке. Чтобы миндальный кофе с калачом уже ждали его в определенном месте. Чтобы на завтрак, обед и ужин ему подали что-то вегетарианское. Чтобы в болезни ему была оказана помощь и вызван нужный врач. И так далее, и так далее.

...показан эпизод из жизни еще не старого Толстого. Однажды ночью он заблудился на лестнице собственного дома в Ясной Поляне, потому что у него погасла свеча. Он вдруг страшно испугался. Что он закричал? «Люди! Люди!» «Эй, кто-нибудь!» Ничего подобного. Толстой закричал: «Соня! Соня!» И этот эпизод мне больше говорит о неразрывности этих двух людей, чем что бы то ни было.

Но, служа гению, она сумела сохранить и свою личность. Этого не смогли сделать «толстовцы», которые растворялись в его личности, в его величии. А ей, которая жила с ним бок о бок почти пятьдесят лет, это удалось.

Как ей это удалось? Как из милой, невинной Сонечки Берс получилась такая сильная женщина, которая определенно влияла на Толстого и без которой его сегодня невозможно представить?
К.Б./ Павел, но она ведь этого и хотела! Выходя замуж за Льва Толстого, величину которого она уже тогда сознавала, она именно этого и хотела: быть ЖЕНОЙ гения, стать важным органом в его организме, как второе сердце. Она выполнила очень большую, тяжелую работу для того, чтобы достичь этой цели. Софья Андреевна делала эту работу ежедневно, с первого дня замужества до последнего дня своей собственной жизни. Это ее главный подвиг. Какой бы вопрос перед ней ни вставал, сколько бы страданий внутри ни копилось, как бы ей ни хотелось «встать и уйти», она помнила о главном: он — гений, а она — его жена. Эта потрясающая преданность и сделала из Сонечки Берс — Софью Андреевну Толстую.

Она сама горела «Войной и миром», ей страшно нравился этот роман, его герои и героини, она внутри себя проживала их жизни в не меньшей степени, чем сам автор. Уверен, что в эти моменты Толстой не раз говорил себе: «Эге! Это я удачно женился!» Жаль, что вслух он это Сонечке говорил не часто.

Не могу без содрогания читать место в мемуарах Софьи Андреевны, где она кормит грудью сына Андрюшу, и врач умоляет ее бросить его кормить своей грудью, потому что у нее «сосцы отвалятся», а она все-таки продолжает.

Он скажет Бирюкову, что ездил в Оптину говорить со старцем Амвросием о своих семейных проблемах.
Вам не кажется странным, что мужчина хочет поехать в монастырь к знаменитому старцу, чтобы обсуждать с ним возможный развод с женой? Ведь когда Софья Андреевна только заикнулась о том, что она устала рожать, Толстой стал буквально угрожать ей разводом. Мне не понятна и жестокость его поведения, и это странное желание побывать в Оптиной, чтобы обсудить с Амвросием свою ссору с женой. Или я чего-то не понимаю?

То есть у нас налицо конфликт интересов. Эти интересы завязаны на догматах Церкви, которая половые отношения готова оправдывать только рождением детей. Это вопрос серьезный. Учитывая религиозные настроения Льва Николаевича в то время — его желание посетить старца Амвросия именно с этим вопросом вполне логично. Когда врач рекомендовал ему воздержаться от постов по состоянию здоровья, он поехал в Троице-Сергиеву лавру за разрешением этого вопроса — то есть за получением благословения на скоромную пищу.

Главное, чего она ему не простила, — это то, что в начале 80-х годов он бросил писать художественные вещи и занялся, по ее мнению, какой-то мутной религиозной философией. Причем она была уверена, что эта философия никому не нужна, что это просто «придурь» его такая очередная. Но тут она жестоко ошиблась. Именно религиозная философия сделала Толстого всемирно знаменитым, а не его романы.

И вот теперь объясните мне поведение в этот момент его жены. Ведь она была близка к тому, чтобы отправиться к царю, пасть ему в ноги и объявить мужа сумасшедшим, чтобы он не раздал все их имущество нищим, что он действительно хотел сделать. И она прямо намекнула ему об этом. И Кузминская в этой ситуации повела себя не лучшим в отношении Льва Николаевича образом. Почитайте его пьесу «И свет во тьме светит…». Там есть и Софья Андреевна, и ее сестра, и ясно изложены позиции обеих. Кончается пьеса тем, что главный герой (сам Толстой) собирается уйти из дома. Так Толстой предсказал свой будущий «уход».

Мне жалко Софью Андреевну, но мне безумно жалко и Толстого в этот период! Когда весь мир против тебя, да еще и семья против тебя — как тогда жить?

Ответить на ваш вопрос как раз несложно. Софья Андреевна очень любила своего мужа, но хотела видеть его таким, каким «приняла» в 1862 году. На те духовные изменения, которые с ним происходили, а они случились не в одночасье, она не то чтобы закрывала глаза, но… Она их… боялась. И дело, конечно, не только и даже не столько в его разрыве с Церковью. Что-то она не пеняла брату мужа Сергею Николаевичу, который двадцать лет не ходил в церковь и не причащался, так что даже духовная консистория прислала к нему делегацию с требованием причаститься. Это ведь нужно было делать в обязательном порядке раз в год. Так Сергей Николаевич «делегатов» просто выгнал из дома, да еще и написал возмущенное письмо брату в Ясную Поляну, и, я думаю, Софья Андреевна его читала.

Когда Толстой стал открыто выступать против Церкви, он автоматически стал преступником, потому что Россия была религиозным государством, как, например, сегодня Иран. Как вы думаете, что сделают в Иране с человеком, который будет выступать против существования мечетей и медресе? Мало ему не покажется! Так и Толстого могли «укатать» хоть на Соловки. Кстати, «толстовцев» наказывали очень жестоко. У них отнимали детей и отправляли в самые бедные монастыри как сирот. Их сажали в тюрьмы, ссылали в Сибирь. Но Толстого не трогали. Такой была политика царя и Победоносцева: лучше Толстого не трогать, слишком знаменит, весь мир протестовать будет.
считаю, что в результате Софья Андреевна поступила мудро. Она не пошла на последний конфликт с мужем, не стала жаловаться царю и вытерпела период, после которого он пошел на компромисс. Но при этом, став хозяйкой Ясной Поляны, она взвалила на себя еще один крест. И за мужем нужно ухаживать, и детей кормить и воспитывать, и за хозяйство отвечать. У нее началась очень трудная жизнь, а Лев Николаевич как бы отряс прах от ног своих и продолжал жить в Ясной Поляне. У него были своя спальня, свой кабинет, своя библиотека. И при этом его жена должна была еще и чувствовать себя виноватой — не пошла за мужем.

Так что в результате этого компромисса Софья Андреевна приобрела дополнительную головную боль.

Потом приведенная домой, она лежит практически при смерти, и Лев Николаевич суетится и зовет докторов.
А после полутора суток такой вот яркой борьбы: «И мне, и „Посреднику“ повесть отдана. Но какою ценою!»
Павел, я понимаю, что вы, наверное, в ужасе от таких сцен, но мне хотелось просто хлопать в ладоши после того, как я это прочла, и кричать: «Браво, Софья Андреевна!» Вас поражает ее антиморальное поведение, а меня поражают ее актерские и режиссерские данные. Я циничная женщина? Возможно. Но ведь посмотрите, как нестандартно, как по-романному она решила проблему, и так, чтобы Лев Николаевич эмоционально был вовлечен в нее, и так, чтобы цель была достигнута будто бы его решением.

Но самое страшное даже не это. Самое страшное, что в 1909–1910 годах Софья Андреевна неоднократно и последовательно угрожала своему мужу суицидом. Она кричала со второго этажа, что выпила пузырек с опиумом, и несчастный старик, задыхаясь, мчался вверх по лестнице, чтобы помочь ей, отбирал у нее пузырек, а она улыбалась и говорила: «Лёвочка, я тебя обманула».
Это очень страшно, Катя! Жить с близким тебе человеком, который регулярно угрожает тебе покончить с собой, — это невыносимо! Мне жалко Софью Андреевну до бесконечности. Но будем говорить откровенно: вместе с Чертковым они убивали Толстого. Толстой покинул Ясную Поляну не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы не умереть во время очередного припадка.

Не только в последние годы, но и гораздо раньше Софья Андреевна имела привычку манипулировать мужем с помощью угроз суицида. Мне тяжело об этом судить, но такая манипуляция стопроцентно работает только в том случае, прошу прощения за тавтологию, если «она работает». Одно дело хотеть умереть и уйти от проблем, другое дело «демонстративно хотеть умереть». Это всегда элемент манипуляции. Но не с той позиции, чтобы боль причинить другому ради боли, а чтобы обратить на себя внимание.

Это та же тема, которая была поднята в «Крейцеровой сонате», только увиденная с женской точки зрения. Но не забудем, что «Крейцерова соната» — это монолог больного и душевно разрушенного человека, каким является Позднышев. Однако писал повесть душевно здоровый Толстой. Парадокс повести «Чья вина?» заключается в том, что она как раз написана классическим повествовательным языком, но при этом оставляет ощущение жуткого бреда.

Вопрос: почему Софья Андреевна приняла эту повесть мужа на свой счет и загорелась желанием во что бы то ни стало дать ответный бой?
П.Б./ Вопрос… Я не вижу прямой связи между «Крейцеровой сонатой» и семейной жизнью Толстых.
К.Б./ Надо понимать, что она читала ее как замужняя женщина и многодетная мать, которая не давала серьезных поводов мужу для ревности. Здесь очень важен вопрос именно прочтения, потому что это была отправная точка повести «Чья вина?».

Катя, я принимаю ваши аргументы, но все равно остаюсь при своем убеждении, что Софье Андреевне не стоило писать это. Не потому, что ей вообще не стоило писать, а потому, что не стоило сражаться с мужем на его поле. Ведь она не просто это написала, но читала вслух гостям в присутствии мужа. Представляю, как мучительно он отводил глаза в сторону! Но нигде, ни словом не осудил жену за то, что она написала: а) слабое художественное произведение; б) изобразила своего мужа насильником, мужланом и бездарным философом-плагиатором.

В октябре 1902 года Софья Андреевна узнала о завещании и была страшно возмущена!
Мне это было крайне неприятно, когда я об этом случайно узнала. Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю и дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, мы наградим богатые фирмы издательские, вроде Маркса, Цетлина и другие. Я сказала Л. Н., что если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения, и если б я считала это хорошим и справедливым, я при жизни его доставила бы ему эту радость отказа от прав, а после смерти это не имеет уже смысла для него.
(С. А. Толстая. Дневник)
Это была ее ошибка! Роковая! Фактически она заявила мужу, что не исполнит его предсмертного распоряжения, которое он считал самым важным. Не откажется в пользу всех от прав даже на те сочинения, которые были написаны им после «духовного переворота». А их он писал, как он понимал, не по своей воле, а по воле Божьей. Это не могло быть объектом продажи.

Причины, по которым Софья Андреевна не приняла завещание мужа, объясняются многими обстоятельствами. Во-первых, она обижалась на него и на дочь. Во-вторых, в это время она задумала издание нового собрания сочинений Толстого и вложила в это 50 тысяч рублей. Если бы вдруг Толстой умер и в газетах появилось бы его завещание в пользу всех, Софья Андреевна потерпела бы серьезный финансовый крах. Так она думала, тоже не понимая юридической стороны этого вопроса. Современная женщина проконсультировалась бы с юристом, и он объяснил бы ей, что в случае смерти ее мужа права на его сочинения автоматически перейдут к ней и детям, потому что запись в дневнике и копия с нее, даже и подписанная ее мужем, не являются завещанием. Но Софья Андреевна не была современной женщиной. И она, по сути, начала рубить сук, на котором сидела. Она давила на мужа, раздражала его и, сама этого не понимая, работала в пользу ненавистного ей Черткова.