5 Ещё немного об идее Раскольникова и глубине Достоевского

Перечитал в очередной раз «Преступление и наказание» — всё-таки нуждается душа в здоровой пище. И, как обычно бывает с Фёдором Михайловичем, окунулся в совершенно новое произведение с новыми смыслами. Там много открылось в мелочах, и об этом тоже интересно говорить, но есть и фундаментальное. Идея Раскольникова.

Мы наизусть знаем, что Родион убивает и грабит из-за идеи. Дескать, может человек принадлежать к такому наивысшему рангу мировых благодетелей, в каком уже нельзя предать свою миссию — и если кто мешает, нужно помеху устранить. Потому что, споткнувшись на малом зле, не сотворишь великого добра. Мы знаем, что Раскольников мучается этим вопросом до «эксперимента над собой» — и совсем уж невыносимо мучается после. Да, так. Но у Достоевского, как всегда, тоньше.

Родион не формулирует идею до преступления. И совершенно не рефлексирует над ней после. Да, он изложит её потом — но только с подачи Порфирия Петровича и именно в тех терминах, которые приведёт следователь. Только здесь сложится система. Извне. Только тут, загнанная в клетку определений (не своих, подчеркну, определений), мысль Родиона станет ужасающей. Только в этой клетке мука Раскольникова получит и голос, и слог... И что же? Ведёт это к раскаянию? Нет, Достоевский точен и честен: не ведёт. Мучения — не оформленные мучения души — просто превращаются в мучения слов. В бичевание себя словами. В раздрай ума при заглушённом сердце.

Диалектика, выточенная как бритва, сечёт Раскольникова, не оставляя места пониманию. Неопределимая болезнь бомбардируется картечью само-диагнозов, естественная лихорадка — состояние, когда радуется лихо — упрятано в тень определений... Фёдор Михайлович предельно точен: в рефлексии над иллюзиями смыслов невозможно покаяние сердца. Невозможен выход в нерефлексирующую любовь.

Так в сне о клячонке мужики, обращённые в прошлое — образ мертвящих ожиданий ума, свойственных только человеку, начиная с Каина — требуют, чтобы лошадка (живое творение), как прежде, пошла вскачь. А не идёт — так они секут её по глазам. Чтобы не видела больше, чем развёрнутоголовые они.

Да, в клетке рефлексий можно растерять семью и друзей, можно возненавидеть и даже пресечь жизнь (а в таком желании Родион признается Дуне), но нельзя вернуться к жизни. Здесь, как ни крепись, а придётся умереть для прошлого, припасть к земле, «полюбить снова жизнь от самого грунта». Придётся раскаяться не в деяниях прошлого — в привязке отживших мыслей к настоящему будущему.

Здесь станет ясна глубина воздействия, которое вложил Достоевский в образ Порфирия Петровича. Именно следователь, заставивший сначала Родиона остудить идею до определений, загнавший ум его в беличье колесо смыслов, выведет затем к бессловесной правде. «Вас, может, Бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то», — скажет он. Скажет — и поднимет над рефлексией в область, откуда виден путь целиком. «Станьте солнцем», — прибавит он в объяснение.

Родион не раскается «в бытовом смысле». Да в этом и не было бы смысла. Он будет думать об идее — и «ожесточённая совесть его не найдёт никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться». Промах — единственное живое слово в предложении. Единственное, которое сливает жизнь воедино, не отделяя прошлое от вечного. Он будет думать — и мужички будут так же ненавидеть его, как, рефлексируя, ненавидел себя он сам. Лишь соприкоснувшись с вечностью — «до Авраама и стад его», — и с любовью вечной Сонечки, пока мир стоит, Родион переменит жизнь. Лишь здесь начнётся новая история, «история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью».