2 Блуждания в лабиринте версий

Ранчин А. М. Путеводитель по «Слову о полку Игореве». — М.: Издательство МГУ, 2012. — 176 с., обл.

Ранчин А. М. «Слово о полку Игореве». Путеводитель. — СПб.: Нестор-История, 2019. — 272 с. Тираж 1.000 экз.

Как интересно переиздают у нас книги! Перелицовываем название – и книга как новая! И уже не беда, что первое издание осталось нераспроданным:)

У второго издания шансов, кажется, побольше: белоснежная бумага, удобочитаемый шрифт, твёрдый переплёт, а над обложкой явно работал профессиональный дизайнер. Но вот содержание... В предисловии автор обещает «помочь всем любопытствующим понять древний памятник, облегчить вузовским преподавателям и школьным учителям труд истолкования «Слова...» студентам и ученикам, а им, в свою очередь, — постичь смысл этого сочинения» (с. 3). Думаете, нам предлагают нечто вроде учебного пособия? Не верьте! Для использования с учебной целью книга Ранчина слишком сложна, автор заваливает читателя лавиной информации. Похоже, что исследователь вложил в книгу всю свою обширную эрудицию без остатка. В своё время этого соблазна успешно избежал автор советской учебной книги о «Слове...» (Лихачёв Д.С. «Слово о полку Игореве»: Историко-литературный очерк. Пособие для учителей. Изд. 2-е, исправленное и дополненное. — М.: Просвещение, 1982. — 176 с., ил.—Тираж 100.000 экз.). К этой старой лихачёвской книге можно предъявить целый ряд претензий (в частности, она скучновата). Зато она функциональна, то есть вполне соответствует декларируемому назначению. Материал излагается в положительной форме, есть иллюстрации, ссылки единичны, а полемика с так называемыми скептиками, отрицающими подлинность «Слова...», вынесена в Приложение — видимо, в знак презрения к недостойным оппонентам (объективно этот раздел книги представляет собой заключительную главу).

В отличие от Лихачёва, Ранчин полагает, что «учебная книга о «Слове...» может строиться во многом как обзор существующих гипотез и точек зрения» (с. 11). Увы, не может: вместо учебной книги неизбежно получится сочинение в популярном у историков и филологов жанре «обозрение версий». Сказать нечто новое чрезвычайно трудно, а квалифицированный обзор существующих гипотез и точек зрения по некоей научной тематике в состоянии выполнить каждый толковый специалист, разрабатывавший тему продолжительное время и успевший выработать свой собственный комплекс взглядов по всем спорным вопросам. Обычно этот комплекс представляет собой довольно пёструю мозаику. Вне зависимости от этого обстоятельства, качество текста бывает очень и очень разным. Посмотрим, что вышло у Ранчина.

Хотя этот автор не склонен ни к юмору, ни к эпатажу, начинает он с высказывания о «Слове...» прямо шокирующего:

... Прежде всего, это произведение, у которого нет собственного текста.
(с. 4)

Помилуйте, дорогой Андрей Михайлович: как это «нет текста»? Вы же отрицаете общеизвестное. Текст «Слова...» существует, и к тому же в двух версиях, с интересными для исследователя разночтениями (текст Екатерининской копии 1796 г. и текст первого издания 1800 г.). Но Андрей Михайлович, конечно, знает это не хуже меня. Просто ему вздумалось маленько заморочить голову воображаемому неискушённому читателю, который в разных изданиях обнаружит существенно различающиеся тексты «Слова...» (ибо издаются чаще всего реконструкции, содержащие значительное число поправок-конъектур, а иногда и перестановки фрагментов текста). Через пару страниц Андрей Михайлович признается, что имел в виду отсутствие «общепризнанного канонического текста».

Итак, читатель узнал, что общепризнанного канонического текста «Слова...» не существует: единственная древнерусская рукопись, к тому же отделенная от времени создания памятника тремя-четырьмя веками, сгорела в московском пожаре 1812 г.
(с. 6)

Если бы студент-филолог на экзамене смешал понятия«отсутствие текста» и «отсутствие общепризнанного канонического текста», то такого студента, наверно, с экзамена выгнали бы. А вот доктор филологических наук А.М. Ранчин, профессор МГУ, почему-то считает, что может позволить себе такие вольности в формулировках...

Классический пример реального отсутствия текста — так называемая Раскольничья летопись, которую называет в числе своих источников Татищев (и которую, кроме Татищева, никто никогда не видел — по той простой причине, что в физическом мире она никогда не существовала). Отсутствие общепризнанного канонического текста — ситуация принципиально иная, и к тому же не редкая: к примеру, нет общепризнанного канонического текста у романа Булгакова «Мастер и Маргарита». В отношении произведений средневековой русской книжности ситуация много хуже: там вариативность может быть столь велика, что требовать выработки «общепризнанного канонического текста» попросту глупо. «Задонщина», к примеру, известна в шести списках, и все имеют существенные различия.

К сожалению, сплоховавший уже на первых страницах автор и далее не всегда изъясняется внятно. Вот он начинает обсуждать проблему соотношения текстов «Слова о полку Игореве» и «Задонщины». Текстуальная связь очевидна, но кто у кого списывал? Что первично и что вторично?

За первичность «Задонщины» — бóльшая простота и меньшая стилистическая цельность её текста в сравнении со «Словом...». В «Задонщине» «поэтический» стиль механически сочетается с «деловым»: с перечислениями потерь убитых, с перечислением плачущих по мужьям русских жен. Естественна бóльшая целостность, стилевое единство оригинала в сравнении с подражанием, но трудно представить, чтобы подражатель художественно неоднородному произведения создал шедевр, выдержанный в единой манере.
(с. 27)

Вы поняли, что хотел сказать автор? Я — нет. Вот его аргументы в пользу первичности «Задонщины»:

- бóльшая простота;
- меньшая стилистическая цельность текста.

Далее без какого-либо перехода автор начинает сам себя опровергать: в «Задонщине», оказывается, не то что «меньшая стилистическая цельность текста» — там вообще нет стилевого единства!

В «Задонщине» «поэтический» стиль механически сочетается с «деловым».

А для текста первичного теоретически должны быть характерны, как сообщают нам далее:

- бóльшая целостность;
- стилевое единство.

И следует вполне здравое умозаключение:

... трудно представить, чтобы подражатель художественно неоднородному произведения(так в тексте; ох, профессор! – А.Г.) создал шедевр, выдержанный в единой манере.

Итак, первично всё-таки «Слово...» (шедевр, выдержанныйв единой манере). Если перечитать всю тираду, то выходит, что автор начал «заупокой», а кончил «за здравие». Ну, так и на том спасибо. Пойдём дальше.

Уже на с. 29 обнаруживается, что наш автор дал себе труд прочесть главную на сегодняшний день книгу о «Слове...»: Зализняк А. А.«Слово о полку Игореве». Взгляд лингвиста. — Изд. 3-е, доп. — М., 2008. Посмотрим, что он из этой единственной в своём роде книги вынес.

Замечательный специалист по языку Древней Руси А.А. Зализняк, скрупулёзно проанализировший лексику и грамматику «Слова...», показал: в тексте нет явных свидетельств, что «поэма» не памятник XII в., зато имеются данные, доказывающие, что ни Н.М. Карамзин, ни чешский славист Й. Добровский не могли создать это творение.
(с. 29)

Из этой тирады с непреложностью следует, что Ранчин не понял у Зализняка ни-че-го! Нет явных свидетельств, что «поэма» не памятник XII в.? То есть, другими словами, нет явных свидетельств, что «Слово...» — фальсификат? Так это давным-давно было констатировано исследователями; это общее место в подавляющем большинстве работ о «Слове...». Книга Зализняка совсем о другом. Вся её первая половина (важнейшая) — анализ задач, которые стояли перед воображаемым мистификатором XVIII века (неизвестным миру гениальным поэтом, вознамерившимся выдать свой текст за древний). Зализняк приходит к выводу, что объём лингвистических знаний, которым располагал условный персонаж-мистификатор, в полном объёме стал достоянием науки лишь к концу XX века (4 страницы занимает одна только финальная таблица с перечислением тех лингвистических особенностей «Слова...», которые скептикам надо признать мистификационными удачами позднего автора и хоть как-то объяснить). Выводы Зализняка убийственны для скептиков: «на наш взгляд, одной лишь лингвистической стороны проблемы достаточно для получения решающих выводов» (с. 245). Но Ранчин — не лингвист, а филолог, и силу лингвистических аргументов он, как показывает его книга, просто не в состоянии осознать (а ведь лингвистика принципиально отличается от всей мутной гуманитарщины: в лингвистике есть законы). Ранчин смело вступает в заочную дискуссию с Зализняком (между прочим, умершим в 2017 году, что должно было придать оппоненту храбрости). Любопытно сравнить не только аргументы, но и стиль мышления двух учёных. И такое сравнение отнюдь не в пользу Ранчина: Зализняк логичен и последователен, а мысли его оппонента скачут самым причудливым образом.

Прежде всего внимание Ранчина привлёк загадочный дивъ из «Слова...», который там кличеть връху древа и место которого занимает в «Задонщине» диво, причём в контексте обессмысленном: «диво кличетъ подсаблями татарскими» (Пространная редакция, список ГИМ). Как же мистификатор, опиравшийся на «Задонщину», произвёл из бессмыслицы эффектный мифологический образ? Зализняк предвидит ответ скептика: «Случайность» (с. 235, таблица). И Ранчин фактически предлагает именно такое объяснение, только в завуалированной форме: «нам неизвестно, в какой форме читалось это слово (то есть слово «диво». — А.Г.) в той рукописи «Задонщины», которой мог пользоваться фальсификатор»; кроме того, «див» из «Слова...» может обозначать не мифическое существо, а удода или какую-то другую птицу (с. 31). Да, есть такая допотопная орнитологическая версия (шитая белыми нитками, ну да ладно). Значит, если я правильно понял, в недошедшем до нас списке «Задонщины», который использовал мистификатор, изначально было чтение дивъ, а не диво, и этот самый дивъ мог обозначать обычного удода? Но тогда «Задонщина» в интересующем нас месте приобретает следующий смысл:

А уже дивъ удод кличетъ под саблями татарскими...
(список ГИМ)

Эх, птичку жалко...)

А текст «Слова...» приобретает следующий смысл:

Дивъ Удод кличеть връху древа: велитъ послушати земли незнаемѣ — Влъзѣ, и Поморію, и Посулію, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ!

Да-а, сильна ты, удод-птица! Сильна и опасна! Может, и не зря посекли тебя саблями татарове поганыя...)

Ранчин возникающего комического эффекта не видит, он вполне доволен собой и перескакивает на другую тему: «Слишком поспешно и бездоказательно А.А. Зализняк отверг текстологическую концепцию А.А. Зимина» (с. 31). Скептик Зимин (ум. 1980), как известно, оставил обширное и сложное для восприятия текстологическое исследование, где силился доказать первичность «Задонщины» и вторичность «Слова...». Но дело в том, что Зализняк, в отличие от Ранчина, прекрасно понимал избыточность детального разбора «текстологической концепции А.А. Зимина». Если решающие аргументы даёт лингвистика, то какой смысл углубляться в текстологию? Тем более, что это работа не для лингвиста, а для текстолога. И на момент выхода в свет 3-го издания книги Зализняка такая работа уже была выполнена: Бобров А.Г. Заколдованный круг (о книге А. А. Зимина "Слово о полку Игореве") // Русская литература. 2008. № 3. — С. 65—118). Ранчин с этой публикацией Боброва, видимо, не знаком (в списке использованной литературы она не значится).

Далее Ранчин возвращается к критике отдельных лингвистических аргументов Зализняка (с. 34—39), объявляя их «неравноценными» (с. 34). Можно подумать, что сам Зализняк считал их «равноценными»! Да и возражения Ранчина «неравноценны»; одно так прямо смехотворно:

В реконструкции ритмики «Слова...», принадлежащей современному языковеду В. В. Колесову (тоже не сомневающемуся в древности памятника), некоторые энклитики сочтены полноударными словами. Но тогда их расположение может диктоваться не столько свойствами устной речи XII в., которые воспроизводил древний автор, сколько особенной, поэтической ритмикой текста. Реконструкция В.В. Колесова небесспорна, но учитывать её (как и другие опыты в изучении стиха «Слова...») необходимо. А.А. Зализняк этого не делает.
(с. 36-37)

Вот такой посмертный выговор: оказывается, Зализняк должен был учитывать условную реконструкцию ритмики «Слова...», где некоторые энклитики, частицы по определению безударные, были сочтены полноударными словами. Хоть плачь, хоть смейся...

В данном конкретном случае — явный конфуз, но вообще-то выдёргивать из комплекса аргументов Зализняка отдельные позиции и по отдельности критиковать их не так уж и сложно. Честный скептик должен действовать иначе: последовательно перебрать их все, один за другим, а затем представить нам вместо итоговой таблицы Зализняка свою собственную (поглядеть на это было бы крайне любопытно). Но является ли Ранчин честным скептиком, или же он просто рисуется перед нами, щеголяя независимостью своего мышления? Итоговый вывод Зализняка он вроде бы принимает: «вероятность, что древнерусскую «песнь» написал автор XVIII в., ничтожно мала, она почти что нулевая» (с. 39).

Но это отнюдь не финал! Даже после такого признания Ранчин преспокойно высказывает суждения, остающиеся в рамках представлений скептиков.

Чисто теоретически нельзя исключить, что — если фальсификация имела место — в разное время в руках у ценителей русских древностей побывали разные рукописи со «Словом...». Такие сомнения рождает свидетельство Н.М. Карамзина: а одну ли рукопись видели он и первые издатели «песни» Н. Н. Бантыш-Каменский и А. Ф. Малиновский?
(с.42)

Здесь необходимо вспомнить, что «Слово о полку Игореве» было найдено не в виде некой тетрадочки с текстом, как многие наивно полагают, а в составе толстенного рукописного тома, включавшего Хронограф (текст огромного объёма), некую летопись («Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Рускыя»), и ещё три повести («Сказание об Индии богатой», «Повесть об Акире Премудром», «Девгениево деяние»). Зная это, перечитайте хулиганское высказывание Ранчина.

На следующей странице — кульминация: наш высокоучёный автор, который явно рвётся, но никак не решается перейти в лагерь скептиков, облекает в слова и выпускает в мир изумительную идею. Но идея эта столь одиозна, что творец счёл за благо придать ей форму вопроса:

Быть может, в руках у безымянного мистификатора было какое-то древнерусское сочинение об Игоревом походе (отраженное в тексте «Задонщины»), но известный нам текст«Слова...» — не простое издание, а переработка этого сочинения?
(с. 43; ср. с. 79, 2-й абзац)

Идея-то, в сущности, не нова. Много ниже Ранчин гордо объявляет в одном из примечаний:

... Не рассматриваю я и версию, что известный нам текст «Слова...» — следствие адаптации исходного «языческого» произведения («пра-Слова...») к канонам христианской книжности: согласно этой версии, христианские элементы (по крайней мере похвала князьям, ратоборствующим за христиан против «поганых» — язычников) — дополнения редакторов-переписчиков.
(с. 178, прим. 22)

Ну конечно: зачем Ранчину рассматривать чужую версию, постулирующую некое исходное «пра-Слово...»? Он ведь эту идею втихую позаимствовал, и к тому же в упрощённом виде (не педалируя языческую тематику). И теперь у него своё собственное «пра-Слово...». Просто он называет его иначе: «древнерусское сочинение об Игоревом походе».

Ход мыслей Ранчина примерно такой: «Задонщина» на роль источника «Слова...» не тянет, но «Слово...» непременно должно быть подделкой просто потому, что слишком оригинально в окружении бесспорных памятников литературы домонгольского времени. И вот Ранчин, вслед за критикуемым на с. 178 дилетантом, вводит мнимую сущность — «древнерусское сочинение об Игоревом походе», в XV веке ставшее источником «Задонщины», а в XVIII веке ставшее источником «Слова...». Что ж, осталось эту идею проработать — представить нам хоть какие-нибудь предположения об этом призрачном «сочинении об Игоревом походе». Но вместо этого следует метафора, в качестве которой использована цитата из Цвейга: мистификатор «проделал примерно то, что делают владельцы антикварных лавок, когда они из подлинного ларца эпохи Возрождения, умело используя настоящие и поддельные материалы, мастерят два-три ларца, а то и целый гарнитур, вследствие чего тот, кто отстаивает подлинность этих вещей, так же неправ, как и тот, кто называет их поддельными» (с. 43).

Прозрев истину и возвестив её миру, Ранчин успокаивается и вспоминает, что он всего лишь заканчивает первую главу своей книги — «А была ли рукопись». Но глав-то задумано целых шесть; и как же теперь писать остальные?

А вот как:

Так или иначе, версия о создании «Слова...» в конце XII столетия остаётся, на взгляд автора этих строк, только гипотезой. Но гипотезой более обоснованной, чем все прочие.
Все последующие утверждения и суждения в этой книге основаны на предположении, что «Слово...» — древнерусский памятник XII в.
(с. 43)

Конец главы. Занавес.

Вряд ли в изучении «Слова о полку Игореве» книга Ранчина кому-то поможет. Зато знакомство со стилем мышления её автора будет незабываемо: других столь ярких примеров интеллектуального двурушничества я не смог припомнить...

Продолжение подробного разбора книги Ранчина считаю излишним. Терпеливых читателей ждут долгие блуждания в лабиринте версий, причём с таким экскурсоводом, который склонен задерживаться в тёмных углах и заводить в тупики. А читатель особо требовательный, вроде меня, ещё и часто спотыкаться будет о мелкие ошибки, неточности, неудачные формулировки...

... Только в ряду предполагаемой, но не дошедшей до нас древнерусской светской литературы «Слово...» перестанет быть сиротливо уникальным, перестанет возвышаться «уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности»(Прим. 55: Выражение А.С. Пушкина из статьи «О ничтожестве литературы русской» [Пушкин XI: 268]). Надо, впрочем, признать, что даже и на этом фоне «Слово...» выделяется своей оригинальностью.
(с. 79)

Понял ли сам автор, что написал? «Слово...» выделяется своей оригинальностью даже на фоне предполагаемой, но не дошедшей до нас древнерусской светской литературы:)

Здесь возникает вопрос: а был ли у книги Ранчина редактор? Видимо, нет, ибо таковой нигде не указан. Но нет и указания, что книга печатается в авторской редакции. Странно, очень странно это для уважаемого издательства «Нестор-История».

Корректор на концевой странице книги значится, но его работа не на высоте. Как вам, к примеру, вот такая цитата из сборника былин Кирши Данилова:

Другой витязь, Михайла Козаринов
Первова татарина ножом сколол,
Другова сабаку (так! — А. Р.) конем стоптал,
Третьева — о сыру землю.
(с. 48)

Ничего странного не замечаете?

Кто понаблюдательнее, тот догадается, что конному витязю несподручно колоть врагов ножом. В самом деле, в оригинале не «ножом сколол», а «копьем сколол». Но это не главное, есть странность посильнее: слово «витязь» чисто книжное, в старых записях былин его нет и быть не может (проскакивает лишь в единичных поздних записях от грамотных сказителей, испытавших влияние книжной культуры). Кирша Данилов – это XVIII век, и в его сборнике, конечно, никакого «витязя» нет. Первая строка из четырёх, приведённых выше, принадлежит Ранчину. А напечатана с отступом и «приклеилась» к цитате по недосмотру корректора.

Ну и, наконец, «вишенка на торте». На сей раз ответ должен держать сам автор книги.

Среди тёмных мест «Слова о полку Игореве» есть этноним (?) «хинова» (словоформы с корнем «хин» трижды появляются в тексте). Толкований предложено множество, и ни одного убедительного среди них нет. В 1800 г. первые издатели «Слова...» полагали, что все три словоформы с корнем «хин» – искажения слов, производных от существительного «хан». Ранчин вытаскивает на свет эту давно забытую версию и начинает её опровергать:

Однако такое толкование сомнительно, поскольку, во-первых, непонятна последовательная замена исконного «а» на «и» («хан» — «хин»); форма «хин» неизвестна древнерусским памятникам. Во-вторых, в «Слове...» все половецкие ханы обозначены по именам (Шарокан-Шарукан, Кобяк, Кончак, Гзак-Гза); у половцев был не один хан, а несколько, и обезличенное упоминание просто «хана» странно.
(с. 139)

Ещё более странно следующее: Ранчин явно забыл (если знал), что ни половецких, ни татарских правителей на Руси никогда не называли ханами; половецкие в глазах летописцев были «князья», а татарские (позже) — «цари». Один только верховный правитель монгольской империи был «канъ» (но всё-таки не «ханъ»). Слово «ханъ» до XV века на Руси не употреблялось (впервые появляется в записках Афанасия Никитина о его большом азиатском путешествии). Здесь у Ранчина такой грандиозный ляп, после которого...

Впрочем, не буду продолжать. Мне и самому приходилось делать грубые ошибки. И не слишком ли я суров в своих оценках? Можно ли сказать хоть что-то в пользу книги Ранчина, которая вызвала у меня затяжной припадок гнева и раздражительности?

В принципе, можно: книга Ранчина не скучна. По крайней мере, для человека, который изначально заинтересован в обсуждаемой тематике.