2.5

Это самая трудная книга, которую я когда-либо читала. Вот как давишься едой, когда буквально под всяческими угрозами заставляют есть, а в тебя уже не лезет, но ты понимаешь, что доесть надо, так я "давилась" записями Лидии Гинзбург. Данное чувство возникло к странице сороковой. Я читала её почти с середины августа, постоянно думая: КОГДА ЖЕ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ?! Но я читала. Через знаменитое "не хочу". При покупке книги я почему-то считала, что книга - и есть воспоминания только о блокадном Ленинграде непосредственного очевидца тех ужасных дней, стоически перенёсшего вместе со всеми горе и лишения. Но я, естественно, ошибалась. И читала, ибо хотела наконец-таки дойти до "Записок блокадного человека".
К слову,примерно к десятой странице стало ясно: написано то убеждённым интеллигентом или же человеком, который к интеллигентской среде принадлежал. Она и сама в своих записях признавалась, что состояла в движении против рабочих. Я-то люблю нечто среднее между этими двумя сословиями. Золотая середина всегда лучше всего, видимо. И уточнений в биографии не требовалось. Жила себе девушка, а позднее и вполне состоявшаяся женщина в Петербурге/Петрограде (здесь я завидую ей почти чёрной завистью: Петербург же; нужно быть идиотом, чтобы им не восхищаться или как минимум не уважать его прелестей), занималась литературной критикой, литературоведением, общалась с поэтическими корифеями тогдашней эпохи - Блоком, Ахматовой, Мандельштамом. Не жизнь - сказка. Но тут в дело вступает Шкловский. И портит мне всё впечатление! До такой степени она его превозносила (чистоплотен тоже, видимо, был до безобразия, вшивые интеллигенты!). Я так со времён предисловия к книге писем Платонова не особо вникла, кто это, но сразу сделала вывод: он точно не для меня, в частности роман "Zoo, или Третья Элоиза". Но и такой он молодец, и тут не с кем его сравнить. Ну прямо беспримерный пример для подражания! Вообще-то ею, по сравнению с Шкловским вскользь, упоминался и некий поэт Олейник. Он ещё ничего. Да и Тынянов, на страницах двадцати промелькнувший, меня больше интересует как исследователь жизни и творчества Есенина.
Трудной я назвала книгу из-за употреблявшихся там частенько терминов, прямо скажем, не относящихся к гуманитарной сфере. Временами целые абзацы становились непонятными при столкновении со словами, которые до той поры я совершенно не знала. Но пришлось узнавать. И при их появлении встревала мысль: "ЧТО-О-О?!" Пардон, мы люди простенькие, рассказами Шукшина и повестями Васильева зачитывающиеся. Вы, например, знаете значение слов "аберрация", "ламентирует" (это глагол, отвечающий на вопрос "что делать?"; действительно: что?), "апперцепция"? Нет? И я. Но теперь меня просветила всемогущая Всемирная Паутина.
И в один прекрасный момент мне надоело кормление меня физической и ещё невесть какой лексикой. (Придёт время, сама захочу и поинтересуюсь, но не сейчас.) Тогда я принялась за "Записки блокадного человека". В них, к сожалению - и к удивлению тоже, - местами присутствовала вышеприведённая терминология. Но показанная жизнь молодого интеллигента, коему пришлось привыкнуть к блокадному быту, который подробно описан, удостоен наивысшего почтения. Ещё одна группа людей, перед кем я склоняю голову, - это блокадники. Такой стойкости можно только позавидовать. Надо признать, "Записи 1950-1970-х гг. я таки дочитала.
В заключение надо сказать то, о чём надо было бы упомянуть в начале рецензии. Порой мнения Гинзбург на те или иные качества и события бросали из крайности в крайность. Например, с Розановым, которого она также нередко вспоминала (кстати, его "Опавшие листья" изданные тем же "Лениздатом" и в такой же обложке, хранятся у нас дома), было приятно спорить, чаще же - просто как будто слушать. В "Записках" оценивалось всё таким образом, словно оцениваемое оспариванию не подлежало никогда и ни при каких обстоятельствах. Поэтому и рождалось в голове вопящее "почему". Но в других случаях упрёком выскакивало восклицание "логично же!".
Да, "Записки блокадного человека" - пожалуй, первая и единственная, хотелось бы верить, книга, где при чтении ввергало то в жар, то охватывал леденящий озноб.