5 Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы и смерть

Это было долгое и трудное чтение, после которого я хотела только молчать и плакать. Но никак не писать рецензию.

Бывают книги, с которыми хочется остаться наедине. По разным причинам: бывает, не хочется делиться пережитым, потому что ты боишься — нет, точно знаешь! — что мало кто сможет испытать подобное, а чужие мнения тебя скорее ранят, чем заинтересуют. А бывает, ты вообще думаешь, что книга послана судьбой — лично тебе в особый период жизни, это персональный квест и вызов, и нет смысла о нём рассказывать.

Но я всё же попытаюсь написать пару слов. Реально, я могу сказать немногое. Тут либо десятки страниц личного (а я всё же лучше направлю энергию в собственную прозу), либо — коротко. Остановимся на короткой версии.

Это одна из самых красивых книг, что мне доводилось читать в последнее время.

Вот чашечка костяного фарфора в зимних сумерках – нежная, хрупкая, почти прозрачная, и ты держишь её, едва касаясь, боишься сломать, даже дышать боишься, а потом вдруг умираешь. Вот как стоял — так и умер, и всё, чашка из рук выпала и разбилась вдребезги. Только ты почему-то снова живой. И снова смеёшься, и идёшь куда-то, и окна светят оранжевым, и рука в шерстяной рукавице тащит, тащит тебя вперёд.

В этом книге столько языковых находок, что я прям таки посоветовала бы её читать всем, кто изучает живой язык и ищет в современной прозе что-то оригинальное и написанное сочнее, чем учат на модных курсах ("пишите просто, быстро и без наворотов"). При этом стилистика "на любителя", тут работает вкусовщина. Просто в моём случае мы с книгой совпали.

В этой книге много смерти. Очень. Очень много смерти. И тут снова есть момент "на любителя": кто-то увидит чернуху, я вижу Бога, память и любовь. Любовью здесь пропитано всё, и Бог смотрит через каждую строчку,  даже через те, где бабушка говорит обсценные слова, а внук смеётся, и я смеюсь.

Обсценная лексика. Она здесь есть, её много. Она уместна. О, тут снова вкусовщина — представьте себе.

Вернусь к смерти, на этом поле я чувствую себя куда более уверенно, чем говоря о ненормативной лексике. :)

В этой книге все постоянно умирают — знакомые, незнакомые, едва знакомые и сам близкие; к бабушкиной смерти автор подводит нас буквально сразу, а потом ходит, ходит вокруг неё кругами, не называя вслух самое страшное и самое главное. И он описывает, описывает вроде бы мелочи чашечки, фотографии, бусы, мебель, коврики и ступеньки, ящики и подоконник, много-много мелочей, а через всё это струится божественный свет, ибо у Него все живы, и нет в Нём никакой тьмы. Простите, я не могу о смерти и жизни без того, что со стороны кажется пафосом.

А я люблю смерть в литературе — и люблю, когда о ней умеют писать так, что я останавливаюсь и перестаю дышать, видеть. Я тогда острее чувствую живую жизнь.

В этой книге есть эрос, осознание сексуальности, причём, с гей-акцентом, и вот, это совсем зыбкое, совсем опасное поле в искусстве, что мне об этом сказать? Я ругаюсь, когда ЛГБТ-повестка пришита белыми нитками сбоку к истории в угоду современным тенденциям, но тогда получается неживое, дохлое в зачатии, и я не воспринимаю такие попытки всерьёз.

Здесь же автор предельно тонок, деликатен, предельно бессловесен — насколько это возможно в прозе. И да, с точки зрения пропаганды греха я считаю такие книги куда более опасными, чем на коленке написанные фанфики... в то же время я не вижу здесь пропаганды греха, потому что автор честно глубок в своей рефлексии. Он описывает пробуждающийся в мальчике гей-эрос так, что читатель сам встаёт на место этого ребёнка — в реальности, в которой ребёнок вынужденно существует, в ту эпоху и в том окружении. Тут можно поломать копья на тему того, насколько это вообще нужно было описывать и каков авторский посыл, — а я ломать не буду. В личной беседе обсудить могу, а в публичном поле — не хочу.

Это книга про город Владимир, который я знаю, и про Владимир, которого я не знала и никогда не узнАю! Но я нашла на карте упоминаемые места (а ещё проехала с героем на поезде в Киров), нашла улицы и сады, всё представила, всё обняла, и, возможно, в следующий свой визит во Владимир я прогуляюсь на улицу Парижской коммуны.

Ну вот, хотела коротко, коротко не вышло. Зато я всё же это сделала, можно книгу отпустить и жить дальше.

P.S. И это я ещё не написала про Донецк и Горловку, а ведь автор одним крошечным предложением убил меня (снова) на месте.