4.5 Очарование насилия и эффект обманутого наивного ожидания

«Бальзамины» М. Гейде оставляют о себе впечатление собрания очень далеких друг от друга – жанрово и стилистически – форм короткой прозы; за «Стеклянными волками», на первый взгляд, легче наблюдать – выбрав все ту же точку отсчета поиска жанрово-стилистического диапазона. Однако мифологический каталог-бестиарий первой части книги – скорее обманка, он рассыпается на ряд текстов – и от настоящего бестиария остаются истории о шершне, тысячехвостке, некоем животном из сада из сна, да антропоморфных руках-пауках, царицах-полукровках, душе-кукушоноке и даже о красной луне – вневременные истории, зачаровывающие поэзией изощренного и такого же мифологизированного насилия «непрестанного рождения в муках», появления одного из другого – фаланг, частей, паразитов или новых тварей. Бестиарий «вложен» и «выламывается» из ряда поэтических текстов, близких по интонации к стихотворениям в прозе – не этюдам и зарисовкам! – причем почти исключительно на «звериную» и «растительную» темы, однако нарратив, обязательно содержащий в себе эпизоды насилия, уступает в них место описательности, раскручиваемой той же сосредоточенностью на антропоморфности разрабатываемых образов (тексты «листья порея», «гусеница», «гроза» и др.). Текст «борзая» – ряд очаровательных метафорических превращений: борзая – арка – охотничье оружие – украшение интерьера – игрушка – тем более эффектен, что происходит в пределах одного периода – постепенно, как убедительным, в данном случае визуальным, превращениям и подобает.

Во второй части мифотворчество М. Гейде концентрируется на мистическом и чертовщине – причем узнаваемые элементы сказок («мертвая вода», «сестрица-ведьма») и мифов («о суккубах», «об употреблении зеркал», «нарцисс» и др.), складываются в новое эзотерическое знание, по серьезности и иногда свойственной мистике и эзотерике претенциозности интонации не уступающее общеизвестным направлениям соответствующих мифов. Миф, который продолжает не иметь автора, которого он, однако, имеет. Схема, от которой осталось одно название и едва угадываемые очертания – что не мешает ей быть воспроизведенной через призму услышанного-узнанного ранее – но в данном случае всегда обманутого наивного ожидания.

И, наконец, многие тексты в третьей части книги («плотников и благо», «берендеев и имярек», «лисицын и врач», «тарасов и полоз» и др.) вызывают в памяти Хармса и иже с ним: от собственно именных констелляций в названиях до абсурдных историй и до особого рода смеха – тем более громкого, чем серьезнее в своем-целом персонаж.