4 Школа молодого писателя

(Где-то в альтернативной реальности)

У наставника было живописное лицо. Его ярко очерченный нос и резкие дуги бровей как бы вызывали к жизни целеустремленную остроклювую птицу, которая каждую секунду стремилась сорваться в полет. Когда наставник улыбался, складочки вокруг рта и носа разглаживались, и птица как бы красуясь распушала крылья. А иногда она скрывалась за очками, и тогда невольно притягивала взор пирамида мудрости в носогубных складках, которая переходила в пирамиду носа, возвышающуюся над учениками.

Учеников было 16 — ровно по числа парт в совершенно квадратном классе. Каждый — молодой перспективный росток таланта. А перед их внимательными лицами разместились стул и доска: обычный стул со спинкой и обычная, коричневая, школьная доска, вдоль которой вышагивал их наставник. Мела, как обычно не хватало, поэтому Константин Михалыч послал кого-то из самых легконогих гонцом к завхозу. Говорят же садовники, что некоторым растениям мел идет на пользу. Вот и Константин Михалыч чувствовал себя сейчас завзятым садовником. Его пока зеленые «саженцы» — ну они же и вправду сидят, хоть и кривовато, — а он сейчас возьмется за воображаемые ножницы, чтобы подравнять их дикие мысли-побеги, придать им форму и нужное направление. А то вырастут графоманами и понапишут макулатуру какую-нибудь. Впрочем, героическое и воспитательное значение литературы ясно для всех в классе, но не все понимают, как добиться нужного эффекта в текста. И уж точно мало кто подозревает, что больше всего писателю надо работать над собой, а не над текстом, чтобы писать по-настоящему хорошо. Хм, нет, обойдемся даже без наречия, просто «чтобы писать по-настоящему».

Константин Михайлович сам писал с юных лет, но то все были стихи, похожие на мусор, а за ними пошли такого же сорта рассказы. И только с первыми жизненными потрясениями, точнее, после первого столкновения с реальной жизнью, пусть и не на своем опыте, он проникся «настоящестью». А вот в силу литературы он верил всегда. Он считал это даже очевидным, ведь не нужно же доказывать мыслящему человеку, что он нуждается не только в пище физической для живота своего, но и в пище духовной — для ума, для сердца, для души (впрочем, в это было верить тогда неприлично, однако, наблюдая за жизнью, он вынужден был допустить существование столь религиозной субстанции как вполне реальной составляющей человека обыкновенного). Так или иначе, он верил, что если хоть на минуту замолкнет литература, то это будет равносильно смерти народа. Этого нельзя было допустить. Поэтому его личным призванием — кроме провозглашения настоящей жизни в рассказах и романах, — стало научение этих зеленоусых юнцов, только-только вооружившихся пером.

Да, на склоне лет он узрел и это свое призвание. Между прочим, какое интересное слово, надо будет разобрать его с «ростками». Оно родилось от слова «зов», да? А ведь если человека приходится куда-то звать — значит, сам бы он туда не пошел, да? Призывать человека приходится только к выполнению долга и трудной задачи. Поэтому литература — не столько искусство, не столько даже вдохновенное порхание от слова к слову, сколько тяжелейший труд. А порой — даже отречение от реальной жизни, которая единственная и питает настоящую литературу. Хм, Константин Михайлович почувствовал, что уже повторяется.

На одном из недавних занятий он рассказывал о самоотречении Ван Гога. Художник или писатель — невелика разница. Во всяком случае, «героическое и воспитательное» можно распространить на любой вид искусства, способный воздействовать на триединство восприятия человека (ум-сердце-душу, то есть). Итак, трудно найти пример большего отречения от себя во имя искусства, чем жизнь Ван Гога. И мало кто может это оспорить. Но все же был среди его «саженцев» один настолько колючий и неподатливый, что, казалось, нет способа развить его в благоухающий цветок поэзии, или нежно цветущее фруктовое дерево короткой прозы, или, в идеале, раскидистый и могучий дуб большой прозы. Может быть, среди его сада затесался кактус? Как там его звали? Ричард? Рик? Но Константин Михалыч не отчаивался — он вообще чай не любил, — в конце концов, и кактус можно заставить расцвести. Так вот, тот Ричард слушал историю про героизм импрессиониста с явно считываемым отвращением на юном лице. Как будто съел в столовой что-то не то, и в тот момент пытался сдержать тошноту. Бормотал что-то про пропаганду и опостылевшие лозунги, но Константин Михалыч не знал, что имелось в виду. Сильнее всего наставник поразился, когда узнал, что Рик обожает картины Ван Гога. Как же можно отрицать его самопожертвованческую биографию? Как можно отрывать творение от творца? Важно все: от рождения до политических взглядов. Разве жизнь — это мелочь? Ах, как трудно порой понять подрастающее поколение…

Пока бескрылый гонец не вернулся с мелом, наставник продолжал анализировать минувшие занятия и мысленно составлять план, о чем рассказать на этот раз. Вообще-то у него не было какой-то связующей нити между уроками, которые он хотел преподать подрастающему поколению, поэтому всякий раз он мог говорить о чем угодно, лишь бы не повторялся. Он уже рассказывал им о многом. О том, как сам стал писателем. Как рождается замысел, а точнее — чем обусловлено рождение замысла. Что такое вдохновение и чем от него отличается настоящий труд писателя. О том, что писатель предполагает, а персонажи располагают (герои почти всегда бунтуют, и это нормально). О том, где брать материал для творчества. Кстати, если уж об этом зашла речь, его уроки были ничуть не хуже, чем все эти новомодные воркшопы в не менее модных писательских мастерских. Но его имя не так прославлено, и он не склонен продавать себя направо и налево, поэтому мало кто знает о его уроках для молодых писателей. А зря, а зря. Впрочем, это немного нескромно, хотя наставник был уверен, что умеет «писать по-настоящему», но ведь нескромно, нескромно ведь, так и загордиться недолго... В итоге Константин Михайлович просто вернулся мысленно к учебному плану.

Что там было дальше? Ах, с удовольствием наставник вспомнил трех- или четырехчасовую лекцию о значении слов. Кажется, один час точно ушло на описание всех видов дождя — какое прекрасное вышло занятие! Потом было даже как-то не интересно — но только в сравнении. На самом деле, для будущих настоящий писателей все его наставления должны быть на вес золота. Он не понимал таких, как этот колючка-Рик, который мог слушать и, — как невежественно! — ворчать. Возможно, чтобы чему-то научить этого сопляка-строптивца, стоит провести лекцию с приглашенными гостями? У Константина Михалыча точно завалялись контакты Гайдара, Чехова, Толстого, Пришвина и Багрицкого. Как вариант — можно позвать Достоевского, сдается, он нравился Рику, — но Федор Михайлыч придет, только если ему заплатить. А что поделать? Вечно беден, как колхозная мышь. Гюго звать не стоит, как и Бальзака. Но если первого — потому что он почти наверняка умер (Константин Михайлович лично знал несколько людей, которые побывали на его похоронах и очень этим гордились), то второго — потому что этот точно научит плохому. Воспитатель нравов из него никакой, взять хоть тот анекдот с монашкой, кхм, кхм.

Что ж, этим стоит заняться с оказией в другой раз, а пока тема сегодняшнего занятия… О, придумал! Как раз и мел принесли. Сухими подрагивающими руками Константин Михалыч выхватил у безликого молодого писателя мел и размашисто вывел белым по коричневому: «Значение художественной подробности в литературном тексте». Пришла пора было научить эту зелень чему-то полезному.

Слайды из школьной презентации в качестве дополнительного задания

~1~

Я живу в маленьком доме на дюнах. Все Рижское взморье в снегу. Он все время слетает с высоких сосен длинными прядями и рассыпается в пыль. Слетает он от ветра и оттого, что по соснам прыгают белки. Когда очень тихо, то слышно, как они шелушат сосновые шишки. Дом стоит у самого моря. Чтобы увидеть море, нужно выйти за калитку и немного пройти по протоптанной в снегу тропинке мимо заколоченной дачи. На окнах этой дачи еще с лета остались занавески. Они шевелятся от слабого ветра. Должно быть, ветер проникает сквозь незаметные щели в пустую дачу, но издали кажется, что кто-то подымает занавеску и осторожно следит за тобой. Море не замерзло. Снег лежит до самой кромки воды. На нем видны следы зайцев. Когда на море подымается волна, то слышен не шум прибоя, а хрустенье льда и шорох оседающего снега.

~2~

Я побежал к хате, но суховей настиг меня на пути. Вихри неслись, шурша песком и подымая к небу птичий пух и щепки. Тяжелая муть заволокла все вокруг. Солнце вдруг сделалось косматым и багровым, как Марс. Закачались и засвистели ракиты. Сзади дохнуло таким жаром, будто у меня на спине затлела рубашка. Пыль трещала на зубах и порошила глаза.

~3~

Я пел, высунувшись из окна, какие-то бессвязные слова о ночи, о том, что нет на свете милее края, чем Россия. Ветер щекотал лицо, как распустившиеся душистые девичьи косы. Мне хотелось целовать эти косы, этот ветер, эту холодную родниковую землю. Но я не мог этого сделать и только бессвязно пел, как одержимый, и удивлялся красоте неба на востоке, где проступала очень слабая, очень нежная синева.

~4~

В доме было много смешных вещей: медные ночники в виде факелов, замки с секретом, фарфоровые пузатые флакончики с окаменелыми кремами и надписью на этикетках «Париж», запыленный букетик камелий, сделанный из воска (он висел на огромном заржавленном костыле), круглая щеточка, чтобы стирать с ломберного стола записанные мелком карточные взятки.

~5~

Солнце садится в тучи, дым припадает к земле, ласточки летают низко, без времени голосят по дворам петухи, облака вытягиваются по небу длинными туманными прядями – все это приметы дождя. А незадолго перед дождем, хотя еще и не натянуло тучи, слышится нежное дыхание влаги. Его, должно быть, приносит оттуда, где дожди уже пролились.

~6~

Прозу Пришвина можно с полным правом назвать разнотравьем русского языка. Слова у Пришвина цветут, сверкают. Они то шелестят, как травы, то бормочут, как родники, то пересвистываются, как птицы, то позванивают, как первый лед, то, наконец, ложатся в нашей памяти медлительным строем, подобно течению звезд.

~7~

Там лес совершенно темный, глухой; это на нем легла тень от тучи. А вон, подальше, на нем бледные желтые и зеленоватые пятна: это от приглушенного солнечного света из-за облаков. А вдали он весь в солнце. Видите? Весь как отлитый из красного золота. И весь сквозной. Своего рода золотая узорчатая стена. Или вроде как протянули по горизонту плат, что вышили мастерицы в наших тихвинских золотильнях. Теперь смотрите ближе, на полосу елей. Видите бронзовый блеск на хвое? Это от золотой стены леса. Она обдает ели своим светом. Отраженный свет.

~8~

Бурая пыль, раскаленная солнцем, взрывалась клубами под колесами машины. Все вокруг – хаты, подсолнухи, акации и сухая трава – было покрыто этой шершавой пылью. Солнце дымилось в обесцвеченном небе.

свернуть