4

После прочтения всеобъемлющего исследования жизни Гофмана меня больше всего волнует вот что: понял ли Эрнст Теодор Амадей, что главным занятием его жизни, тем, что сделает его великим и оставит о нем память в веках, была литература, а вовсе не музыка, которую он так страстно любил, которой так поклонялся? Надиктовывая последние новеллы на смертном одре (из-за паралича рук он не мог писать), думал ли он, что не опера "Ундина" принесет ему славу, на которую так рассчитывал, а что его "Щелкунчик" будет поставлен и экранизирован несчетное количество раз?

Сафрански разворачивает перед внимательным читателем исчерпывающую картину времени. Он вписывает судьбу писателя (композитора? художника? юриста?) в исторический контекст, в равной мере уделяя внимание и характеру Гофмана, и анализу его произведений. Не забыто ничего: короли Пруссии, общественные пертурбации, война. Как бы ни хотел Гофман отойти от политики, а он демонстративно ей не интересовался, — политика влияла на него, не раз перечеркивая его планы, лишая то средств к существованию, то возможности проявить себя на его любимом поприще — музыкальном. Пожалуй, единственный успех при жизни — его опера "Ундина"— была поставлена и прошла с успехом, но опять неудача — сгорел театр и все декорации.

Удивительно, как Гофман, получив юридическое образование, почти всю жизнь — за исключением нескольких лет службы капельмейстером — работавший в этой сфере, умудрялся сочетать в себе столько профессий. Большую часть жизни он считал себя дилетантом в любом из освоенных видов искусства, даже имея несколько написанных и изданных музыкальных и литературных произведений. Фиаско в качестве капельмейстера, странный, выбивающиеся из принятого стиль новеллы — не те явления, которые способствуют душевному равновесию. Продолжительное время он нигде не чувствует себя "своим", и такая жизнь на стыке сфер и профессий поначалу мучает его.

«Я полагаю, что, как только пробудятся истинный гений, истинная склонность к искусству, невозможно будет любое иное занятие».

— пишет он в "Артуровом дворе", искренне полагая, что если дух искусства призовет, то остальные его занятия отвалятся сами собой. Так ли это на самом деле? А вот и нет, только это откроется ему несколько тяжелых лет спустя. Может быть, слишком поздно, но он научится совмещать юридическую деятельность, находя в разбираемых делах вдохновение и сюжеты, выражая свое мировоззрение в новеллах и романах, но не переставая заниматься музыкой. В двойственности (тройственности?) он найдет смысл и стимул, обогащая тем самым свои творения.

Легкой руки требует и искусство, если хочешь преуспеть в нем. Однако для этого оно должно быть свободно от обременительного гнета самоутверждения; лишь тогда оно разворачивается во всей своей широте, когда человек не ставит все на одну карту. Кто жертвенно подчиняет все свое существование искусству и ищет в нем собственную внутреннюю правду и возможность полностью самореализоваться, тот взваливает на себя новый груз, под тяжестью которого может сломаться.

Груз, который взвалил на себя Гофман, - музыка. Прекрасно разбираясь в ней, печатая рецензии на музыкальные произведения, он не может создать ничего значительного сам. Преподавание его тяготит, в качестве капельмейстера его не принимают. Освобожденное от таких творческих мук писательство — отдушина для него, и тут раскрывается его истинный гений. Сатира и юмор, неуместные в век романтизма, позднее становятся особенно популярными. Это его звездный час, который, к сожалению, приходится на конец жизни.

Гофману за сорок, и он наконец-то знаменит, принят и любим. Его сказками и новеллами зачитываются, получить его новое творение — значит обеспечить изданию несомненный успех. Теперь из своего двойственного положения он извлекает только выгоду, он научился пользоваться этим. И что особенно важно — это литературное творчество помогает ему освободиться от собственных демонов.

Нетрудно понять, что цивилизация, раздирающая человека на внутреннее и внешнее, закрепляющая при этом за внешним определенную роль и конституирующая внутреннее как скрытый психический мир, как мир предубеждения, — что эта цивилизация должна порождать совершенно особую тягу к превращениям.

Внутренний мир и "превращения" — в этом суть творений Гофмана. Сафрански анализирует все значимые произведения, выявляя и связывая душевные движения писателя с судьбами его героев. "Крейслериана" насквозь биографична. "Золотой горшок", "Эликсиры сатаны" и др. — творческое осмысление и переработка идеи любви плотской и духовной. (В "Эликсирах" тема двойственности переходит на уровень психиатрический: на раздвоении личности Метарда и собирании воедино фрагментированного сознания построен весь роман. Тема, которая никогда не перестанет волновать.) Искрометная сатира обогащает каждое его произведение. Кто бы мог подумать, но "Житейские воззрения кота Мурра" - роман почти политический!

Как бы пафосно это ни прозвучало, жизнь Гофмана оборвалась слишком рано. Кажется, он только-только прижился в этом мире. В последние годы он писал особенно много, и это были наиболее известные сейчас произведения. Книга Сафрански заканчивается весьма необычно. Умирая, Гофман попросил повернуть его лицом к стене.

"Бодрствуя, мы охотнее всего поворачиваемся спиной к стене, обратив взгляд внутрь помещения. Но вот что удивительно: засыпая, мы чаще всего поворачиваемся лицом к стене, хотя при этом спина оказывается обращенной к темной и потому неведомой комнате. Кажется, будто стена внезапно притягивает, а комната парализует, будто сон открывает на стене нечто такое, что в ином случае более приличествует смерти."