4

Добиты с триумфом первые три романа Зинаиды Гиппиус, этой сколопендры серой. Откопал давным-давно купленный двухтомник с шестью её романами — и понеслось по хронологии. Два ранних несколько схожи меж собою, слабы и этакая русская литература в сферическом вакууме. Герои ходят-бродят, влюбляются-разлюбляются, говорят, многозначительно молчат и равно остаются несчастными. Неустроены, страдают от русской тоски и безделья, со скуки травятся. Только истерят поменьше, да имена смешные: Люся, Павлуша, Сержик, Веруня, Маргарет и проч.

Заметно, как Зинаида Николаевна хочет говорить про бога, но стеснятся. И получается так исподтишка, намёками, как будто боится, что в приличном обществе засмеют. Повторяет из романа в роман: "Не хлебом единым!" — будто истину открывает. Вот и герой третьего её романа «Сумерки духа» (1900), здравомыслящий Шадров, под конец напускает на себя таинственности, религиозности в стиле Мережковского и Соловьева — и, не в состоянии полюбить женщину напрямую, ищет в ней какого-то “Третьего”. Вслед за Толстым твердит: «Люблю ли тебя — я не знаю, но кажется мне, что люблю!» Вот только ему вправду кажется. Человек ума уравновешенного, не умея знать своих чувств, он быстро проникается новизной пустой кокетки и, словно герой «Голубого ангела», "весь мир готов к ногам её сложить".

Но отбросить мистический туман — останется трагедия эгоизма и шовинизма. Безвольная истеричка, в лучших традициях Достоевского, этакая лайт-версия демонической женщины, — запуталась в чувствах к английскому священнику и русскому профессору, которые крутят ею, как хотят. А девушка больна чахоткой, глупенька умом и похожа на мальчика; своей слабостью вызывает у окружающих жестокую жалость, что, как известно, на корню рубит всякую любовь. Не в состоянии осознать себя, отделить от мужчин, наша лоли мечется между манновским туберкулёзным санаторием, дождливым Петербургом и сумрачными палатями своего сознания. Выжившая из ума старуха, ежедневно крутящая один и тот же моток бечевы, намекает своим видом, какая судьба ожидает юную инженю, не уколотую прививкой феминизма.

А вот в квартире, как у героя-профессора, я был бы непрочь пожить. Да мы и характерами схожи с этим Шадровым. Только без мистического тумана.

Шадров прошёл в свой кабинет, большую четырёхугольную комнату в два окна, с низеньким петербургским камином в углу, со стенами, до верху установленными книгами. Книги была единственная ценная, да и единственная любимая вещь в квартире Шадрова, маленькой, скромной, почти без мебели в средней комнате, отделяющей спальню от кабинета. В кабинете стоял только тёмный диван, старые, тяжёлые стулья с высокими спинками, кресло, длинный письменный стол посередине, совершенно пустой. Шадров не любил безделушек, никаких вещей; работу свою он запирал в ящик.