4 Тайная жизнь Джексона Поллока

Кэшэмптон, США. Город богачей, художников и извращенцев. Коммуна для творческих людей и их спонсоров, где продают все, что движется и не движется. Последнее пристанище Джейсона Поллока и де Кунинга — величайших художников-экспрессионистов прошлого века. Рассадник венерических заболеваний, насилия и наркотиков. Колыбель всего отвратительного, что есть в современном обществе.

Роджер Лаймон когда-то был популярным арт-журналистом. Писал о новейшем искусстве, брал интервью, критиковал и был вхож в дом каждого американца с деньгами или масляными красками. Но успех длился недолго. Когда его девушка устроила перформанс с погружением картофеля в свои недра и затем предложила Роджеру съесть его при всей честной толпе, а он взял и как затхлый консерватор отказался — акции Лаймона на рынке современного искусства резко упали в цене.

Никому не нужный Роджер начал пить, шататься по убогим вечеринкам и надеяться на удачу, которая его наконец-таки нашла. Один мутный издатель (в финансовых возможностях которого, впрочем, сомневаться не приходится) предлагает экс-журналисту работу: написать книгу про Джейсона Поллока, собрав о нем самые желтушные слухи, и выдать его педофилом и мужеложцем, которым он никогда не являлся. Современная западная культура любит менять мертвецам сексуальную ориентацию, так что гомосексуальность Поллока все тоже примут с большой радостью, а то, что его любовникам не было и 10 лет, ну, он же человек искусства — так что пойдет! Пиши, Роджер, пиши.

От шанса вернуться в мир больших денег Лаймон отказаться, конечно же, не мог. Совести у него нет, принципов тоже, потому он отправляется в Кэшэмптон — город, в котором Поллок жил и писал в последние годы своей жизни. Основная цель Роджера — сбор всевозможных слухов и сплетен, но от веселья он тоже не отказывается. Заводит престарелую любовницу, которая благодаря деньгам мужа очень даже свежо выглядит, знакомится с де Кунингом, страдающим от Альцгеймера, но, несомненно, обладающим всей необходимой информацией о своем почившем коллеге, и встречает вполне неплохих людей — вроде кэшэптонского неофита по прозвищу Жемчужник, у которого Роджер начинает жить.

Жемчужник, кстати, оказывается не так прост — Роджер находит у него в рабочем столе рукопись, текст о нищем парне Очкарике, который когда-то жил в Кэшэмптоне и работал грумом в местном конном клубе. История оказывается подлинной летописью американского городка, в которой нашлось место и зоофилии, и убийствам, и повальным инцестам — подлинной гордостью олигархических кланов. Взгляд на богачей-извращенцев глазами бедняка — как-то так.

Соответственно, повествование делится на две части, скрещенные между собой: настоящее Кэшэмптона, рассказанное Роджером Лаймом, и история Очкарика или Мордапиццы, как его называли за обилие фурункулов на лице. Что одна линия, что другая — отличаются лютой дичью и целиком соответствуют контркультурной повестке романа. Гинзбург не бережет чувства читателей, не избегает запретных тем и даже употребляет слово «негр», за которое нынче западное общество может быстро и грубо отменить.

События романа достаточно точно иллюстрируют тягу современного общества к самоистреблению. По сюжету в Кэшэмптоне начинает распространяться вирус, вырвавшийся из лаборатории одного не очень адекватного олигарха. Передается вирус только половым путем, а инфицированных сначала ждет приступ икоты и сразу после — кровотечение из глаз и разрыв башки. Буквально. Головы начинают взрываться уже в начале романа, и ближе к концу пара смертей перерастает в полноценную эпидемию, бороться с которой начинают все те же предприимчивые олигархи, увеличивающие производство контрацептивов.

Треш в романе Гинзбурга соседствует с вполне здравыми рассуждениями и резкой критикой западного общества двадцатого и двадцать первого веков. Фарсовые события, которые вызовут у большинства адекватных людей естественное отторжение, выглядят в романе американца до того органично, что не возникает никаких сомнений в том, что все описанное могло бы произойти и в реальной жизни. Вымысла в романе довольно много, да и самого Кэшэмптона никогда, конечно, не существовало, а его прототипами стали Восточный Хэмптон и Спрингс — города, в которых жили де Кунинг и Поллок. Но это не отменяет того факта, что большинство неприятных сцен Гинзбург не выдумал, а позаимствовал у истории, и, например, перформанс с самооскоплением проделывали не только художники, но и сектанты вроде «белых голубей».

Вообще, высказывание Майкла Гинзбурга о современном искусстве, с которым наверняка могут поспорить ультрасовременные метаискусствоведы прогрессивной части Соединенных Штатов, на самом деле не поддается никакой здравой критике. Коммерциализация искусства происходила во все века и ничего плохого в этом, в общем-то, нет — художникам же тоже надо зарабатывать на жизнь, — но Гинзбург прав в том, что представители искусства шестидесятых, в том числе и небезызвестный Уорхол, приложили массу усилий для обесценивания искусства в духовном смысле и росте ценности искусства в смысле коммерческом. И вот про тенденцию на продажность, тиражирование и массовость как раз таки и пишет Майкл Гинзбург.

От коллег по контркультурному жанру, того же Паланика или Берроуза, сравнения с творчеством которых роману, конечно, не избежать, Гинзбурга отличает более традиционный нарративный метод. Майкл Гинзубург в первую очередь сценарист и в его прозе отчетливо прослеживается работа с прямолинейным, незатейливым языком, который требуется для работы со сценариями. Писатель делает упор не на экспериментальную форму или подачу, а на фарсовое содержание и диалоги, благодаря которым текст и выделяется на фоне собратьев по жанру.

Что важно, Гинзбург не переусердствует с вымыслом, благодаря чему роман не переступает границу реализма и магического реализма, а остается где-то посередине — в самой верной для выбранной темы точке. Еще чуть-чуть и текст бы напоминал «Мелкого беса» Сологуба, который хоть и лишен фантастического элемента, но уж слишком навеивает атмосферу сказочности и небылицы, что здорово для декаданса и символизма, но не всегда подходит для контркультуры.

Помимо декоративно-прикладного искусства и капитализма, Гинзбург говорит и на тему биографической прозы и делает это в стиле «Попугая Флобера» Барнса. Не по форме и стилю, конечно, а по духу. Барнс ведь тоже писал несерьезно, а иронично, правда, если у Барнса был тонкий британский юмор, то у Гинзбурга это настоящий американский стендап в духе «Прожарки». Сделать из бедного, но гениального алкоголика Поллока педофила — это прям сильно.

«На вершине мира, Ма!» — провокационный и хорошо написанный текст, бросающий вызов всему западному обществу, выросшему на поп-арте, культуре отмены и тупых ситкомах, работающих по принципу белого шума. Гинзбург не пытается понравиться, он пишет честно и точно, по заветам лучших писателей жанра. Американца не волнуют меньшинства, двойные стандарты и нормы приличия, он, как заправский головорез, жестоко и извращенно расправляется со своими врагами и вызывает при этом симпатию, сражаясь не с народом, а с первородным злом, не одно тысячелетие тянущим общество на дно.

Очень хочется, чтобы романов подобных этому, в современном мире было больше. Он напоминает о том, что прежде всего надо быть человеком, быть гуманистом и стремиться к искреннему познанию, а не лживому поддакиваю трендам и культивированию тотальной глупости. Сильный и дерзкий текст, требующий гораздо большего освещения, чем он получил к настоящему моменту времени.

Телеграм