5

Но война напоминала о себе. Постоянными болями в культе или синюшной яме величиной с кулак — у кого-то в плече, у другого в боку или бедре, там, где вышла тогда разрывная.
И часто, очень часто, и особенно в последние годы, ночью или на рассвете ты все-таки просыпаешься от ноющей то слабой, а то и не слабой боли в этой самой культе или яме, которую врачи-специалисты уже чистили не раз, а она почему-то не хочет заживать, и ты взираешь на нее с тем же детским изумлением, как в те первые дни в медсанбате, когда она была укутана в бинты, а теперь вот оно, твое бело-розовое с синим крылышко, ну в точности, как у ощипанного куренка, и ты вдруг неожиданно для самого себя вспархиваешь им, словно собираешься взлететь, и тебя в эти моменты так и подмывает сорваться с постели и заорать, размахивая своей культей, завопить так, чтобы услышали в каждом уголке этого мира: «Мне больно! Мне все эти годы больно».

Самому старшему из них двадцать три. Они не чувствуют жалости. Немец, с залитым слезами лицом, ноги оторвало выше колен, умоляет пристрелить. Надо же, бывает. Развернутся, уйдут. Не выстрелят.

Март 45-го. Они все еще не смеют говорить о будущем. Нет ничего в мире. Только страх боли и невозможная, выворачивающая наизнанку жажда жизни. Жить! Но как тут жить, когда тебе вручают завязанную узлом скатерть, а в ней - головы, руки, обугленное что-то, что было экипажем соседней самоходки? Тащишь этот узел, и везунчик, что тащишь ты, а не тебя.

Им есть, что терять. Мальчик из интеллигентной семья помнит упоение музыкой, редкими книгами, путешествия, сказочную роскошь оперы, живопись, домашнее счастье, любовь. Но огромный, чудесный мир съежился до размеров закутка заряжающего на самоходке. Даже в Германии, рядом с Берлином трудно поверить, что война вот-вот кончится. Как бы не кончиться самому.

Если все же я останусь жить, то не надо мне никаких кругосветных путешествий по южным странам и островам, никаких серьезных красивых занятий, о которых я мечтал в детстве, и особенно в последние годы перед войной. Я буду просто жить где-нибудь в тишине, я буду просто и тихо жить. Это же самое настоящее счастье и постоянное, ни с чем не сравнимое удовольствие!

Мертвый труд войны. И я не могу понять, который год читаю эти страницы, слышу вопль надорванной души, не понимаю, как ЭТО можно было пройти, выполнить и остаться человеком, нет, остаться хотя бы живым?

Впрочем, это у меня эмоции, проза Колесова проста, лаконична и болезненно откровенна. Его герои вернулись с войны. С войны, где их все-таки убили.