5 Ад любви (рецензия al dente)

Этот мир, словно бы создан маркизом де Садом.

Эта грустная мысль героини пьесы, напомнила мне схожую мысль, высказанную поэтом Серебряного века, Георгием Ивáновым: этот грустный мир словно бы создан каким-то Достоевским.
Забавно, что Тургенев называл Достоевского — русским де Садом..
С этим миром и правда, что-то не так. Он вполне мог бы сказать о себе строчкой Есенина из поэмы «Чёрный человек» — Друг мой, я очень и очень болен...
Боже, каким прекрасным был бы мир, созданный… Пушкиным, Перси Шелли, Тургеневым!

Иной раз посмотришь на мир.. он словно Франкенштейн: вот это от Андрея Платонова, это от де Сада, это от Воннегута, этот вечерний трепет сирени на ветру, от Тургенева.
Славно звучит, да? Почти как...Евангелие от Тургенева, Де Сада..
Есть такой нежный трепет утренней травы в степи, в мурашках росы, что хочется упасть молитвенно на колени и прильнуть к ней губами, и заплакать, что-то жарко шепча..
А порой, идёшь с любимой по парку вечернему и завернёшь в некое девственное местечко с одинокой голубой лавочкой, похожей на падшего голого ангела, лежащего на боку.
Синичка сидит на краю лавочки и поёт, и тени клёна шелестят на лавочке, как бы лаская её, и фонарь стоит над этим всем, как падшая звезда, остановившаяся в паре метров от земли.. боже, какой вселенский разврат ощущается в этом всём!
И в этих порочных тенях клёна, лиловом прибое сирени и особенно.. в этой развратной синичке.

А ты идёшь с девушкой (прекрасной, как сон на заре: изумительные глаза, цвета крыла ласточки..) и сгораешь со стыда, словно она видит самые твои развратные, тёмные мысли, и что безумней всего, касается их!

- Прелестная сирень, правда, Саш? Похоже на сердце твоё на ветру..
Потрогай. Такая ранимая.. как у Тургенева в романах.
У Тургенева сирень, это некий род ангелов, оберегающих влюблённых.
А какой клён! Ты только посмотри! А под ним, опята, они совсем как.. птенцы в гнёздышке.

- Тебе.. правда, нравится тут? Ты не шутишь? И синичка нравится?

- Синичка особенно! Ты почему улыбаешься?

- Это всё создал.. написал, я. Для тебя. И чуточку, Тургенев.

Интересно, а хоть что-то в этом грустном мире, создано богом?
Как там у Гёте?

Кто жил,  в ничто не обратится,
Повсюду вечность шевелится..

Не-а. Повсюду шевелится де Сад. И в наших душах и в природе милой, в искусстве, в науке и религиях, демократиях..
А бог? где же бог? Не знаю.. быть может есть где-то в мире какая-нибудь кроткая травинка, сияющая в темноте.
Она ночью поднимает своё личико света к звёздам и шепчет в слезах: боже, боже.. где это я? Что это за ад? За что, боже? Тут страшно и холодно! Тут вечные войны, тут распинается Христос каждый день под сытый смех людей!

Иной раз любимая спит в постели, или читает что-то на диване, мило подогнув ножку под попу, с изяществом кошки.
А я смотрю на неё как-то.. нежным шёпотом, и думаю: тебя небо создало, или ангелы.
И хочется мне тогда поцеловать у неё, спящей, сосочек на груди, похожий на цветок сирени, только расцветший после тёплой ночи, или смуглую ножку, таинственно выглядывающую с улыбчивым изяществом хвостика из под попы.
И вот дальше.. с любимой происходят превращения, какие не снились и Кафке: в ней нежно проступают черты Тургенева, Достоевского, Цветаевой и… де Сада, и постель под нами превращается в смятое, лазурное крыло, которое я постелил для любимой.
И на груди моей и спине, проступают, как на фотографии, красные полосы, как от кнута.. её страсти, когда мы ссоримся.
И у неё те же полосы на груди и плечах, и постель наша становится алой, словно за окном, разом взошли 4 огромных луны.
Маркиза моя..

Художники Кватроченто любили на своих картинах, где-нибудь в уголке, изобразить себя.
Словно ангелы, они присутствовали и на распятии Христа, беседовали с Платоном в саду..
Караваджо, прелестно изобразил себя в виде отрубленной головы Голиафа, в руке Давида.
Мисима, в своей пьесе, быть может изобразил свой лучший портрет, и, что любопытно.. это не просто изображение себя в виде де Сада, всё намного интересней, метафизичней: два его лика проступают, как два крыла, в образах кроткой жены де Сада — Рене, и развратной крёстной Рене — графини Сан-Фон (чуткий и.. чуточку развратный в эстетическом плане, читатель, подметит с улыбкой дивную, жаркую рифму образности, перехода фамилии де Сад, в — Сан-Фон: Сан — святость. Не свет во тьме, а тёмный свет. Было время, когда меня любимая нежно называла: де Саш).
Но эти крылья женственности растут из просиявшего — как в конце Мастера и Маргариты, где преобразились и зверь=Бегемот, и прочая свита Воланда, — образа де Сада.

И что с того, что этого просиявшего образа де Сада, быть может и нет, и он расцвёл лишь в сердце измученной женщины?
Может и красоты нет в тех подсолнухах, которые писал Ван Гог и мимо которых проходили люди, пока они росли, может и бога в мире нет, но мир мучается тоской по нём и каждая травинка, стих, губы влюблённых, и крик сумасшедшего в ночи, вопиют и молят о нём.
Быть может и мира.. тоже, нет. А в сердце женщины — есть всё. И даже чуть больше.
Может в этом и тайна сердца женщины?
Одна из героинь пьесы говорит: де Сад — это я.
Знакомая тональность, да?

Если не ошибаюсь, до этого только Флобер так говорил (о нет, не о де Саде!) — о Мадам Бовари.
И.. быть может, Толстой, о Каренине, в бреду, ночью.. ворочаясь в постели: Софья Андреевна приподнимается на локоток в постели и изумлённо смотрит на Льва Николаевича и с улыбкой шепчет: милый.. пусть лучше бредит о вымышленных женщинах в ночи, чем о настоящих..
Заметьте, как там и там, мужское начало тянется к женскому, словно желая примкнуть к нему.
О! Тут и грамма нет этих современных гендерных бредней, и даже бисексуальность Мисимы (и обвинения Софьи Андреевны, Толстого, в пед..растии, и Флоберовская ирония по этому поводу в дневнике — не про Толстого, про себя), она не о банальном и во многом, пошлом в своей надуманности выборе: кто же я?
Кто–кто.. человек. Ещё бы у души стали пол искать, с линеечкой и фонариком.
Тут скорее метафизическое понятие вечно-женственного, словно оно — большая часть человека, мира вообще: и звёзды, стихи, поцелуи под луной и самая луна, творятся именно вечно-женственным, а мужское — лишь малая, мимолётная и трепетная часть всего этого.

Мисима словно дерзнул выровнять эти лунные фазы мужского и женского, а проще говоря, дерзнул без прикрас взглянуть на инфернальный, вечный дуализм природы человека и мира.
Согласитесь, довольно опасно по-детски разделять мир на ад и рай, на душу и тело, на тьму и свет.
Кто хоть раз любил, знает, что в таинстве любовных ласк, мы нежно теряем ощущение души и тела: душа обнимает тело, и мы толком уже не знаем, где душа, а где тело: порой душа мерцает лёгким созвездием мурашек на смуглом плече, а слово прозрачно трепещет на кончиках пальцев, что-то шепчущих на груди и смуглых (!!) бёдрах любимого человека.
Слово пытается перейти в тело, тело — стать снова — словом.

Представьте себе, что мы, в своей гордыне или невежестве или в сладострастии добродетели, решили разделить мир на чёрное и белое, на бога и дьявола, человека — на душу и тело.
Кто мы в таком случае? Порочный де Сад, или его кроткая жена?
И то и то. Мы насилуем своё представление о мире, и самый мир, потворствуя нелюбви в мире, исхлёстанного, как кнутом алых гроз — войнами, ненавистью, равнодушием и самым страшным пороком — горделивой сытостью добродетели.
То, что единым духовным кровотоком текло и Там и Там, мы рассекаем, возводим замятинский хрустальный купол добродетели и морали (теплица), науки, демократии.. не важно, и.. с упоением, в сладостной иллюзии безопасности, отрицаем то, что не видим: бога, вечность, любовь..

Всё, что хорошо и светло — присваиваем «своему миру» — себе. А другое,.. словно отверженные, падшие ангелы, одичавшие, скитаются за пределами «купола», вместе с падшей природой, заросшей звёздами и печалью.
Надо ли объяснять, что природа человека и мира остались едиными?
И если человек движется в мире, то вместе с ним волочится по грязной земле и терниям, и его тёмные крылья, по Ту сторону «купола».
По сути, от начала мира, человек только и занимался до развратом духовным и телесным: будь это необузданное язычество, с его попыткой войти в телом — в душу, целиком, будь это религия, с её жгучим и ярким кнутом, хлещущим смуглые, нежные тела нимф и самой природы, рассекая кожу на них до крови.
Или это демократия, революция и наука, искусство даже, со своими кнутами и сладострастием изувеченной истины и красоты. Да и почему так притягателен разврат? Он томится нарушить законы, рассечь истомлённую плоть и словно сбросить её, как ненужную одежду, к обнажённой и смуглой душе любимого человека.
Другое дело, что и Ницше и де Сад и многие другие, заигрываются и теряют себя, и с телом, блаженно падающим к душе любимого, падает и человечность: инфернальное обнажение, до расчеловечивания, до бессмертия и дальше — до ничто.
Про обычный разврат, все эти 50 оттенков серого, и говорить нечего. Большинство просто играют в «де Сада», как дети, в новую и освежающую игру, и довольно пошло играют, подражательно, словно слепые тени, забывшие о настоящем истоке разврата и его цели (в самом слове — разврат, сокрыты некие сияющие и запретные врата.. давно заросшие скукой и дикими травами).

Мисима, как акробат у бездны, стоит на руках и идёт по краю, с улыбкой на устах, и его изогнутые ноги — похожи на рожки: он играет с огнём и читателя вовлекает в эту игру: да, читая пьесу, нужно самому пройтись на руках.
Я прошёлся и сломал палец.. правда, ещё до чтения пьесы. Любовная рана: купидон наказал, выстрелив мне в руку стрелой… хорошо что в левую. И так без любимой тяжело очень.
Де Сада в пьесе — нет. Он — безмолвие холодного мерцания звёзд.
Де Сад в пьесе, в этом смысле.. похож на бога: де Сад у всех на устах, он в трепете ночной листвы, в взошедшей алой луне, в шелесте голубиных крыльев на площади в Венеции, он на устах монашек и последней шлюхи.
Мир словно сочится де Садом, как небо — алым потом звёзд, словно мир о чём-то молится на коленях, словно что-то страшное должно случиться с миром (случилось?).

Всё просто как жизнь: есть благочестивая жена де Сада, и есть де Сад, в тюрьме, за свои грехи.
Чтобы вы сделали, узнав, что ваш любимый — чудовище, хлещущий кнутами женщин до крови, лакающий кровь с дрожащих тел своих жертв?
Ужаснулись бы? Отреклись? Или.. подобно Маркизе де Сад, попытались понять любимого? А может и себя..
Кто знает? Может и в нас томится чудовище, а мы и не подозреваем?
Может этот мир — сам, чудовище и создан для чудовищ, потому им тут так уютно, как дома, а любовь и добро — слово в изгнании на далёкой планете.
У маркизы есть своя логика, страшная, чудовищная логика.. любви: если любимый — чудовище, может он с этим борется? Это мучает его?
Он ведь такой нежный… когда выпустит зверя «пастись» и ночные улицы закипают криками терзаемых женщин и рвётся нежная кожа на них, как небо, в конце времён, испещрённая следами кнута, словно грозами алыми.

Может де Сад просто томится по нездешнему, божественному, но не может пробиться к нему, как цветок порой не может пробиться к свету из под асфальта?
Соблазнительная и.. опасная мысль: де Сад — мученик любви, истины.
Ах.. и Гитлер мученик тогда, и многие насильники, маньяки, и просто подлецы.
Помните как Иешуа в МиМ говорил: нет злых людей, все люди добрые..
Чудесная мысль. За неё я мог бы умереть. Беда в том, что мы живём в безумном мире, где рядом с этой истиной, живут и другие истины, как 6 и 7 измерение, и если зациклиться на одной из истин - человека и мир можно потерять, или снять с них ответственность за многое, оправдать любой ад.
В любом человеке заключён ангел и он мучается порой, а мы и не ведаем этого..
Господи.. от бессилия творить добро на земле, порой хочется умереть.
Как хочется порой взять в широкие и сияющие объятия крыльев какого-нибудь мерзавца политического, или ещё кого-то, кого все ненавидят… и перенести его на далёкую планету.
И там побыть с ним в ласке и любви, много лет. Иногда, чтобы в человеке пробудился вновь ангел, нужно 100, 200 лет: такая космическая тьма в нём.
Но где мне взять крылья, планету эту и 200 лет? Что.. я скажу любимой своей? Где я был? С кем? С американским президентом? С де Садом? Калигулой? Не поверит… я уже пробовал.

Камю ещё, с энтузиазмом ребёнка, ступил на эту тёмную дорожу Мисимы, в пьесе «Калигула», представив его романтиком, который спал с сестрой и пытался дотянуться до луны.
Меня всегда изумляли такие люди..
Камю, милый.. ты ведь о себе писал, а не о Калигуле.
Если бы реальный Калигула со скучающей улыбкой рассёк живот вашей беременной жене, просто чтобы удостовериться, есть ребёнок или нет, вы бы написали эту пьесу о Калигуле-романтике?
А эти придурковатые поклонники де Сада, боже!
Ну кто в здравом уме может восхищаться свободолюбием де Сада, его пороками?
Решили поиграть «во взрослых»? В чистую свободу?
Де Сад тут причём? Более закомплексованного и несвободного человека, трудно представить: совершенный солипсизм мысли и наслаждения, сведённых до атеизма и скуки и попыток бегства от неё… не на шаг, буквально, не отпуская атеизм и связывая его с развратом, насилуя уже не столько других людей, сколько своё бессмертное существо и небо в себе, ангела в себе.
В смысле того, что апокалипсис, живущий в каждом из нас, как и ангел, де Сад реально хорош: к этому ведут многие «демократии», не ведая того, многие порывы людей, вроде бы свободные.. но без бога и любви — ведущие в ад.

Что забавно, в пьесе, разврат де Сада выведен, вполне логично, ползающим, пришибленным, скучным, а вот.. отражение этого разврата в женском сердечке его жены.. выглядит невесомым, сияющим.
И это ещё более искушает, чем сам де Сад.
Взять хотя бы гомосексуальные наклонности Мисимы: современный либерализм, ринется к нему как к родному, обнимет и оправдает любой ад, на пути к этому, смену не то что пола, но и тайно, пока ещё исподтишка — подмену человечности и вечности в человеке, чем то другим, более осязаемым, раз и навсегда преклонившись перед глупой вещественностью, превратив вечность — в вещность: душу, честь, чувство Родины, совесть, бога, ощущение пола, красоту — нельзя ведь потрогать, а вот так.. исподтишка, в тёмном подвальчике, как де Сад, кнутиком по спине — и ощутишь теплоту крови, если не можешь уже ощущать теплоту человеческой души, тихо, исподтишка, сменишь у человека пол, и вечная красота ощущения пола, как вечного Эроса, который как бог — везде и нигде, болезненно сузится лишь до телесной его фиксации, бесконечно уязвимой, израненной.
Тоже, своего рода, кнутик, рассекающих кожу существования мужского и женского.
А Мисима так чудесно в пьесе.. становится то мужчиной, то женщиной, с грацией Доктора Джекила и мистера Хайда.

Так что, в пьесе, как раз показана метафизика нормальной гомосексуальности.
Но вместе с тем, Мисима выводит и образ расчеловечивания, распад вечного состава человека — на атомы: распад мужского и женского, распад чести, совести, чувства прекрасного, чувства Родины и бога.
Но почему это так.. искусительно отражается в женском сердечке?
Словно сорвав все покровы эти.. просияет что-то заветное, вечное, по чему тайно томимся мы все.
И как тайный образ у Мисимы — образ подмены, как чуть ли не основы мира: а есть ли бог, душа, прекрасное вообще?
Есть ли.. человек?
Развратная графиня, ночью, а-ля пушкинская «барышня-крестьянка», переодевается в проститутку и идёт к морякам в порт.
Начинается революция и её случайно убивают в толпе и делают из неё мученицу — образ свободы, той самой, что на картине на баррикадах с обнажённой грудью.
А на деле.. утром, пригляделись — грим сошёл, обнажив старое и поблекшее тело, лицо, обнажив всё как есть.
Может желание Маркизы де Сад и многих из нас, сорвать последнюю маску с мира и души — это тайная жажда самоубийства, потому что знаем, что Там — ничего нет и всё ложно?
Или наоборот.. Там, как раз, что-то есть, но словно цветок тишины, ему не дают прорасти в нашем жестоком мире, полном глупых слов.

Мисима прелестно обыграл это в пьесе: мол, для де Сада, всё в этом мире — любовь, совесть, бог, пол — это всё такая же грязная осенняя вода, но, замерзая, она превращается в прекрасный, звёздчатый лёд: де Саду доставляло удовольствие мчаться на апокалиптическом коне, разбивая лёд мостовой, возвращая её в прежнее, «настоящее» состояние — в грязь.: всё смешать в черноте и безмолвии — бога, любовь, гниль, искусство, смерть, пол..
В этом плане де Сад бы улыбнулся сегодняшним 50 оттенкам гендеров: изувеченный и исхлёстанный до крови, Эрос и пол, с треснувшей кожей души от кнута и скальпеля.
Мрачно улыбнулся бы он и тем политическим де Садам, которые в кровь и мясо терзают невинные страны, и им тайно помогают молчанием и сладострастной покорностью другие трусливые страны, лишь потому — что в душе уже пусто всё и нет бога давно. Да и как не послужить «хозяину», с кнутом, если он, как Инквизитор Достоевского, даровал другим странам демократический идеал «сытости и зрелищ», свободу от боли совести, и бог в сердце, зарос жирком?

В пьесе есть скрытый водяной знак, гениальный: метафизическая и мрачная тема беременности.
Маркиза и Де Сад женаты 9 лет.
Революция в конце пьесы, длится 9 месяцев…
Ощущение, что самый мир, пространство пьесы, вот-вот кем-то разродится в муке и крике.
Но кем? Чем? Богом? Дьяволом?
Тенями этой «беременности» дивно испещрено всё пространство пьесы, в которой каждый так или иначе — беременен или мучается «родами» - что есть де Сад, томящийся в тюрьме, словно в тёмном чреве, как не зародыш человека?
И не случайно одна из героинь пьесы обмолвилась о нём.. как о выкидыше бога.
Страшный символ. Инфернальный.

К нему был близок Андрей Платонов в своей пьесе «Дураки на периферии».
В этой пьесе, маленький Христос в колыбели, умер от голода и одиночества, пока «взрослые» играли в жизнь и бога, толком не веря ни в то, ни в другое.
В этом смысле начало пьесы Мисимы, при всей своей озорной забавности — инфернально до предела (если видеть сквозь символы, срывая их, как одежду с возлюбленной).
Но в наше время и такие читатели редки и на них смотрят как на развратников..
Дело в том, что матушка Маркизы де Сад, пригласила к себе двух женщин, дабы решить «проблему» де Сада: богобоязненную баронессу, и развратную графиню.

Пока они ждали возле ворот замка, графиня рассказывала с улыбкой грязные подробности жизни де Сада.
Баронесса прикрывала свои ушки.. но не сильно, слушая как-то шёпотом (?) со сладострастием.
Знакомо, правда?
Хоть через замочную скважинку осязания, да подсмотреть на полыхающий космос страстей и даже убийств!
Разумеется, осуждая это всё, но.. продолжая сладострастно слушать, впускать всю эту манящую тьму, всё дальше в тёмные закоулочки сердца, медленно, глубоко.. с почти невесомым ощущением свободы: совесть то заземлена и утолена, как «чудовище», чувством того, что ты это всё осуждаешь.
Ах, совесть осталось где-то позади, за тысячу световых лет за твоими плечами.. и ты летишь, летишь в манящую и сияющую тьму..

Замечали, с каким де-садовским сладострастием, многие из нас обрушивают плёточку своей совести, осуждения, на самые разные и невинные вещи в мире и в душе, даже своей, не то что чужой?
Ох, как трепетно рвётся заалевшая кожа иных чувств, мыслей, истин невинных и девственных, истин чуть чумазых, голодных, бездомных.. истин, вынужденных ради жизни, подрабатывать «шлюхами».
А мы то чистенькие! Да? Нам ведь нравится ощущать себя чистенькими..
Или мнимо «грязненькими», и в сексе и не только, получая фантомные кнутики ложного наказания.
Так вот, эта милая сценка между графиней и баронессой.. глубоко развратна и метафизична, и во многом перекликается с эротической и богохульной поэмой юного Пушкина — Гаврилиада.
Известно, что в иных католических монастырях, монахини ходят с платочками, прикрывающих уши: они верят, что Мария зачала от ангела, через уши и Слово божие. А слова бывают разными. Словами можно и.. изнасиловать.

А тут, возле врат Маркиза де Сада, словно возле райских или адских врат, не ангел, а инфернальница, графиня, фактически насилует доверчивое, заалевшее ушко баронессы.
Но кого она может зачать? А кого зачала жена де Сада?
Не случайно она обмолвилась в конце (до этого она кротко переносила зверство де Сада, верила в его скрытый свет), что посланный ей де Садом из тюрьмы.. развратный роман, пошатнул в ней всё: и бога, и мир и человека.
И ладно бы, де Сад, где-то в парижском подвале, истязает проститутку кнутом, иным это даже нравится.
Но роман.. это уже другое.
Искусство — эхо слова божьего на земле: оно может искусить, воскресить и.. изнасиловать тысячи невинных душ.
Быть может.. любовь, и правда, чудовище, раз может мириться со зверствами любимого, оправдывая застенки ада..  а рай то чистенький и светлый! Может потому и чистенький… до омерзения. Рай сытых.
Любовь, шедшая по пути сострадания.. стала чудовищем? Маркизой де Сад?
И теперь от неё одной зависит этот мир: в её сердце, последняя битва ангелов и демонов.

p.s.
У меня есть тайна.
Когда-то давно, у меня был тёмный, инфернальный период в жизни и меня вынесло, как при кораблекрушении, на таинственный и мрачный остров: в одно странное общество. Закрытое.
В одном домике, на окраине ночи, происходили мрачнейшие оргии, чисто де-садовские.
Некоторые развратные вещи, я придумал сам, к улыбчивому удивлению одной «маркизы», с глазами, цвета крыла ласточки: такого не было даже в романах де Сада.
Это был маленький островок апокалипсиса и свободной любви, где между мужчиной и женщиной, не было никакой разницы, где.. за тонкой кожей, трепещущей наслаждением и болью.. полыхал целый космос, стоило эту кожу чуть повредить.
По сути, я ощущал себя «нежным шпионом» в этом клубе де Сада: так Маркиза в пьесе Мисимы мечтала хоть разок оказаться в подвальчике мужа своего, хоть глазком увидеть, что там творится.. хоть мотыльком туда залететь на минутку.

Мне открылось много чего интересного, чему не научат в книгах по философии.
Я видел, в какую пустоту срываются души и тела, и от какой пустоты в себе, они бегут, бедные.. срываются почти в космическое и холодное безмолвие, где нет ни мужчины, ни женщины, ни совести, ни бога, ни чувства прекрасного..
А на начальной степени, когда заря разврата обнимала души и тела, окрашивая их в трепетный пурпур.. это казалось чудом, словно на миг сбылись евангельские слова: и не будет там больше ни еврея, ни эллина…
Но всё сводилось к одному — к ничто.
Вот где идеал той самой свободы, космополитизма и современной шизофрении полов: развеять всё на атомы и слиться с чёрной пустотой.

Ах.. в том клубе, я творил многое, и со мной делали многое, «что и не снилось мудрецам», как сказал бы Горацио (а может как раз это и снится мудрецам).
Но я это делал как ребёнок, мотылёк, случайно залетевший в тёмный подвал с монстрами.
Но там я понял, что в каждом из нас есть монстр, и его не нужно стегать кнутом и запирать в клетку морали, чтобы он и дальше сходил с ума и изрывал себе тело об острые прутья.
Нужно к нему отнестись как к раненому и беззащитному зверю…
А ещё я там понял одну забавную вещь. Это как волшебные очки: я научился даже к самому чудовищному в жизни и в людях, относиться с кротким пониманием.
Видеть в самом тёмном и мерзком на первый взгляд.. пылинки звёзд.
Это действительно забавно, выйти из тёмного подвальчика, отвыкнув от света, но сохранив его в душе, и заметить с улыбкой, как вроде бы высокоморальные люди, демократичные и сытые страны, не ведая того, на уровне слов, чувств и дел, являются.. преданными поклонниками де Сада.
В пьесе Мисимы есть забавный момент: развратная графиня говорит на ушко набожной баронессе, об одной странной вещи, которую делал де Сад с одной крестьяночкой.. и та вскрикивает в ужасе.
Намекала графиня на анальный секс. Но он не был произнесён, словно имя «Волан-де-морт» в мире морали.
В мире морали много таких запретных имён «чудовищ». И тем забавнее видеть, как на уровне чувств, самые образованные и моральные люди, порой, прямо на публике, не стесняясь, занимаются по сути, мастурбацией: например, не зная толком человека, но лишь краешек его поступка, спешат навешать на него мрачный и «умный» ярлык, ублажая что-то в своей душе в это время: им плевать на самого человека.
Иной раз посреди улицы, или уютной интеллектуальной беседы.. с виду приличная девушка и парень, начнут на уровне слов такое вытворять во время ссоры...что я краснею и робко улыбаюсь, и.. продолжаю смотреть на этот милый содом, тихо затягиваясь сигареткой в углу.
Что все эти манящие тайны разврата, ворохи истин, сияющие открытия науки, перед одним нежным словом — люблю? Ничто…
По сути, в мире есть лишь один разврат — равнодушие, нелюбовь. А всё остальное — игры мотыльков в ночи у одинокого фонаря.
Боже мой.. я бы все сокровища мира сейчас отдал, все тайны вселенной, просто чтобы снова.. поцеловать милый, смуглый носик любимой моей, с которой я в ссоре.
Это был бы для меня самый блаженный и немыслимый разврат.

p.p.s.