4

Есть такие книги – в них всё. Твоя жизнь. Только вывернутая наизнанку; подсмотренная другими глазами; разошедшаяся с тобой в несколько дней, часов, минут. Для тебя высказали то, что ты знал и в чём был уверен, но не хотел морочиться с выговариванием.

Не знаю, где проходил этот невидимый водораздел нашей любви и приязни. Мы так много и жадно разговаривали с нею о каких-то очень понятных обеим вещах – казалось, самый опыт смешивался в нас. Но вдруг Агния начинала хмуриться, например, когда я увлечённо пересказывала ей сюжет какого-нибудь романа. Ей мнилось, даже содержание прочитанных мною книг отдаляет меня от неё, и для того, чтобы в будущем понимать всё что я говорю, ей нужно это расстояние сократить. И покупались книги. Нет, мы не искали тождества, мы лишь смутно тяготились невозможностью его существования.

Всё дело в том, что мы слишком долго жили друг без друга. Он прожил без меня почти сорок лет, и это время никогда не станет моим. Вряд ли мы, закостеневшие в своих собственных привычках, успеем нажить общие. Нашего общего будущего настолько очевидно меньше, чем раздельного прошлого, что я не хочу об этом думать. Мне будет непросто примириться с тем, что на меня он никогда не сможет потратить того количества своего личного времени, которое уже потратил на других – всех тех, кто окружал его эти сорок лет. С тем, что он не познает меня так глубоко, как мне бы того хотелось, — с возрастом он потерял интерес к познанию женщин, и это нормально. С тем, что я не познаю его так глубоко, как хотелось бы мне, – ведь это обоюдный процесс. Мне будет непросто. Нет, не так. Мне будет невыносимо.

Забыть безумного Герострата, пресечь все мысли о Павлике, одним усилием воли испепелять их при малейшей угрозе приближения – вот в чём заключалась её сверхзадача. Это не смерть была, не похороны – дурацкая репетиция, необходимые учения. Мати вспомнила, что не знала до девяносто пятого года о смерти Сальвадора Дали. Художник прожил лишних шесть лет для неё одной, в то всемя как для всего остального мира он был мёртв, так почему бы ей не попытаться повторить этот трюк с Павликом? Просто вычеркнуть, вытравить из себя все воспоминания последних двух недель; неужели ей не под силу освободить от них свой разум?.. Ей рисовалась некая взлётная полоса, по которой шагал живой, невредимый Павлик, и полоса эта была расчищена для него её усилиями. Так, в пределах бесконечно асфальтовой ленты, замкнутой в кольцо Мёбиуса, отсутствовала сама возможность времени, останавливающего нас всех.

В них всё: чем ты был (одиночкой), чем ты хотел быть (любовником и виноградной лозой на тёплом склоне), кого ты не забыл (незнакомца в метро), кого ты клялся не забыть (первую влюблённость), где ты был (чужие дома) и где ты не был (чужие дома), твои сны (усталость и ласкающая рука), твои пробуждения (чужие дома), твоя смелость, твоя тоска, твои стихи, твоё несбывшееся будущее, твоё сбывшееся с рук прошедшее.

Наверное, это тайное наслаждение современной литературой: потеряв сакральный смысл для любого поколения, отстающего от тебя хоть на сколько, она для тебя останется потаённым прибежищем, каким когда-то в одночасье стала. Ты ходишь по его коридорам, не сбиваясь с пути, потому что любой выведет тебя на чистую площадь, потому что знаешь их все и не боишься ничего. Как ходить по дворам района, где провёл детство: как будто всё это пространство ощущаешь сразу и по совершенно бессознательному наитию идёшь, ищешь, находишь. Где бы, сколько ты потом ни жил и как бы хорошо ни знал местность, такого больше никогда не повториться, этого абсолютного бесстрашия.

Конечно, в этой книге нет ничего особенного. Как в любой книге, в ней ничего нет. Только слова, складывающие лично для нас смысл, имеющие лишь нам ведомое значение. Для иных это, может быть, пустая тетрадь с пронумерованными страницами, а в нас (случайно, не по договорённости) вошло, слова со страниц заняли места в пазухах, суставах, расположились в лёгких, застряли в печени и протиснулись в ноги. Мы читали смиренно, в тишине, в нужный момент, потому что нам была нужна эта передышка. Выдохнули, спасибо.

Я вижу время как силу трения, существующую между человеческим существом и окружающей действительностью. Так, где её не будет, мы станем скользить легко и плавно, не имея границ, как летучий нашатырь. Здесь, где она есть, мы непрерывно боремся с одолевающей нас инерцией, пока не останавливаемся, побеждённые. И только тогда – не в награду, в утешение – получаем свою свободу. Между «здесь» и «там» — лишь призрачная ткань реальности, тонкая, в один слой. Если тебе однажды удалось её повредить, ты не успокоишься, пока не выберешься наружу.