5

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан
Полный мухоедства.

Место занял таракан,
Мухи возроптали,
Полон очень наш стакан,
К Юпитеру закричали.
Но пока у них шёл крик,
Подошёл Никифор,
Благороднейший старик ...
* * *
Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната.
И вновь заплакал горькой мукой
По Севастополю безрукий.

Дальше много текста.

Вы, конечно же, помните этого гения слова – капитана Лебядкина из романа ''Бесы'' Ф.М.Достоевского. Смешнее и страшнее стихов я не читала, страшнее потому, что это апломб необразованного человека возведенный в высшую степень пошлости, даже не столько дело в том,что необразован, а потому что бесчувственен, потому что без точки отсчета морали – у него ее просто нет.
А вот еще стихи:
навстречу мне гробики полные,
В каждом — мертвец молодой.
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно березке весной!
Вы околели, собаки несчастные, —
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые —
Я же на небо гляжу!

Это уже не капитан Лебядкин, а поэт Александр Тиняков, поэт судьбы весьма и весьма интересной, который в 20-х годах начала двадцатого века стал профессиональным нищим, нищим со своим местом на углу Невского и Литейного проспектов, потом в 1930 году был арестован и три года провел в тюрьме, а умер в августе 1934 года. Его стихи – это ли не стихи Лебядкина? Его-его. И сколько их хлынуло в литературу нового советского времени, бесталанных, но научившихся читать и писать, с остервенением рифмующих строки. Люди из другого мира, люди, говорившие на другом русском языке. Совсем другие люди. Но разве и вправду они были другими людьми?
А вот послушайте эти голоса:
Заплатил. Обращаюсь к даме:
- Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
- Давай, - говорит, - я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги.

— Ах, уйдите все из комнаты. Я хочу строго подумать, чего может случиться, благодаря чему мы не получим этих денег.

Похоже и на голоса Лебядкина, и на голос Тинякова, и на голоса тех, кто заговорил на советском говорке. Это же герои Зощенко заговорили голосом того самого Лебядкина. Но откуда пришли эти люди? Кто они? Какими руководствовались принципами?
Эта обширная и глубокая работа московского литературоведа Бенедикта Михайловича Сарнова не просто литературная критика на книги Зощенко, это колоссальный труд по исследованию эпохи с многоголосием писателей, философов, критиков, историков, которые врываются на страницы книги со своими прогнозами, размышлениями, рассказами. В чем была причина презрения к интеллигенции, той самой старой русской дореволюционной интеллигенции? Почему дворянин Зощенко начал писать на таком чудовищном языке, причем этого стиля он придерживался и в дневниках, и в письмах? Почему его героями стали люди-карикатуры?
Революция 17-го года сломала культурные принципы старой русской классики, и хотя новые революционные поэты-новаторы, - Маяковский, например, - заговорили новым слогом и синтаксисом, все равно их творчество было продолжением старой классической литературной школы. Но вот уже герои Зощенко и герои Булгакова (частично) заговорили на там самом советском говорке. И если у Булгакова говорок носит исключительно саркастически-издевательский оттенок, как данность новой эпохи, то вот Зощенко, вопреки сложившемуся мнению о высмеивании своих нелепых и грубоватых героев, писал о них всерьез. Это была не сатира, а попытка ассимилироваться в мир этих людей.То есть он писал для них и их языком, чтобы объяснить всем старым интеллигентам – старая эпоха ушла, пришла новая и с ней пришли другие люди. Он заговорил голосами тех, кто еще вчера натирал полы в барских домах или служил в богатых домах, и вот теперь их голосами заговорил Зощенко, чтобы его услышали те, кому в новом мире не оставляли места - В мужицкой стране должен править мужик. Интеллигент повернет на Запад.
Герои Зощенко нам больше знакомы по блестящей экранизации Гайдая, где грубоватые, слегонца туповатые и смешные герои словно сошли со страниц комикса. Но для самого Зощенко герои не были карикатурами и комиксами, они были для него очищены от всего налета цивилизации: религии, культуры, морали, истории. Кроме инстинктов у них, в принципе, ничего не осталось. Да и для самого Зощенко был интересен вопрос: а как быстро и при каких условиях маска цивилизации спадет с человека? И он опустится, как опустился в свое время поэт Александр Тиняков, о котором писал и Зощенко. Так вот Сарнов рассматривает два, казалось бы, абсолютно противоположных произведения: ''Камеру Обскура'' Набокова и ''Возвращенная молодость'' Зощенко. Но при всей их несхожести - языковой, лексической, синтаксической, - два произведения оказываются об одном и том же – об утрате человеком моральных устоев. Оба героя тонкие рафинированные интеллигенты – искусствовед у Набокова и профессор-астроном у Зощенко, - в какой-то момент словно перестают играть некую интеллигентскую роль и перестают притворяться, оба, неожиданно, словно перечеркивают прошлую жизнь, ставя на ней жирный крест. Для Набокова и для Зощенко человек может все и тут уже не прикроешься искусственной маской цивилизации. В сущности, новые люди и были такими детьми природы, не плохими и не хорошими, а просто другим народом. Помните как у Чехова в рассказе ''Новая дача'' инженер Кучеров и местные мужики разговаривали, казалось, на двух разных языках?

Я и жена изо всех сил стараемся жить с вами в мире и согласии, мы помогаем крестьянам, как можем. Жена моя добрая, сердечная женщина, она не отказывает в помощи, это ее мечта быть полезной вам и вашим детям. Вы же за добро платите нам злом. Вы несправедливы, братцы. Подумайте об этом. Убедительно прошу вас, подумайте. Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетою.
Повернулся и ушел. Мужики постояли еще немного, надели шапки и пошли. Родион, который понимал то, что ему говорили, не так, как нужно, а всегда как-то по-своему, вздохнул и сказал:
– Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой…<…>
До деревни дошли молча. Придя домой, Родион помолился, разулся и сел на лавку рядом с женой. Он и Степанида, когда были дома, всегда сидели рядом и по улице всегда ходили рядом, ели, пили и спали всегда вместе, и чем старше становились, тем сильнее любили друг друга. В избе у них было тесно, жарко, и везде были дети – на полу, на окнах, на печке… Степанида, несмотря на пожилые годы, еще рожала, и теперь, глядя на кучу детей, трудно было разобрать, где Родионовы и где Володькины. Жена Володьки – Лукерья, молодая некрасивая баба, с глазами навыкате и с птичьим носом, месила в кадке тесто; сам Володька сидел на печи, свесив ноги.
– По дороге около Никитовой гречи того… инженер с собачкой… – начал Родион, отдохнув, почесывая себе бока и локти. – Платить, говорит, надо… Монетой, говорит… Монетой не монетой, а уж по гривеннику со двора надо бы. Уж очень обижаем барина. Жалко мне…
– Жили мы без моста, – сказал Володька, ни на кого не глядя, – и не желаем.

Вот так и жили – один народ, а разный. Один язык, а разный. А потом все это смешалось, переплавилось в котле 17-года и вышли из него герои Зощенко и герои Булгакова. Те же люди, только другие, живущие другими категориями. Не плохие и не хорошие. Только воспринимающие все буквально. И если сказали отстреливать бешеных собак, будут искать, находить и отстреливать, даже если собака и не бешеная, но распоряжение же было. А если будет распоряжение найти провокатора и врага народа, тоже найдут. Вот в чем весь ужас. В отсутствии моральной составляющей. В отсутствии категорий добра и зла.
Зощенко искренне полагал, что пишет именно для этого класса, но каково же было его разочарование, когда на встречах с читателями-героями его произведений он воспринимался не как писатель, а как некий цирк-шапито. Горько. И писателями интеллигентского круга он не воспринимался серьезно. Горько. Крах ли это был писателя Зощенко или крах человека Зощенко? Трудно сказать. Он многое понял и в человеке, и в самом себе. И о том страшном мире о котором писал, а его книги до сих пор считают сатирой и пародией, а все было всерьез. Вот что самое страшное в рассказах Зощенко.

В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя
победили,
Самое страшное — это инерция стиля...
Стиль — это мужество. В правде себе признаваться!
Все потерять, но иллюзиям не предаваться —
Кем бы ни стать — ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою...
Кто осознал пораженье — того не разбили.
Самое страшное — это инерция стиля...
Наум Коржавин