1 Искусственная душа

Очередная безделица копеечного контрабандного классика. Повествование почти бессюжетное, ублюдочно-велеречивое. Унылая фабула (зубодробительная бытовуха ничем не примечательных людей, в том числе очередного тонко чувствующего барчука), половину событий которой иной писатель, не столь загипнотизированный собственной манерой письма (задача "набоковского ружья" в тексте - позволить автору со вкусом описать его, без скидки на то, важно ли это для повествования, интересно ли будет читателю), выбросил бы вон (ибо чтение этих длиннот мучительно и требует истинного дара - дара концентрации почти нечеловеческой), обильно перемежается поэтизированной рефлексией героя (к примеру, на тему стихов, бабочек), воспоминаниями (об отце), биографией Чернышевского. Желания погружаться в контекст романа или отыскивать реминисценции (как сделали бы маньяки от литературы) нет, ибо от знания, что под критиком Мортусом, например, выведен Адамович, не становятся интереснее или глубже ни книга в целом, ни сцены, где критик М. упоминается. Разве что можно посочувствовать А.: он вместе с Ходасевичем приложил язык к анусу Сирина-Набокова (вместо того, что спустить эго Самого на землю), но это не спасло его от троллинга последнего.

Когда читаешь "Дар", создаётся впечатление, что любое душевное движение героя автор использует как повод выкатить очередную телегу, а в его представлении - явить очередную потрясающую стилистическую конструкцию, способную сокрушить несчатных критиков, коллег по перу и читателей (несите корону), возможно, удивить даже Господа Бога своим невиданным совершенством (я бы сказал: имитацией полноты бытия, а потому - имитацией литературы, её музейным макетом). В этом смысле "Дар" - квинтэссенция набоковщины, её предел. То есть Набоков для меня - не рассказчик полезных, важных, увлекательных историй, он не сказитель, который хотел бы передать тебе опыт веков, он - имитатор, к тому же зацикленный на проявлениях своего эго. После чтения его текстов приятно бывает сесть за авторов, которые позволяют себе быть просто рассказчиками, повестователями, для которых краска не важнее картины (в том же смысле, в котором утомившись от модернистского текста приятно вернуться к привычному классическому повествованию).

По упомянутой причине Набоков - особенно в "Даре" - кажется мне сочинителем пошлым и вульгарным (только лишь стиль - явление почти сектантское). Вульгарным в своём много- и пустословии, бесконечном самолюбовании собственной графоманией ("Дар" можно в равной степени свести почти к нулю или, добавляя подробности и синтаксические выверты, наваять "Дар. Том 2"; кому нечего сказать - для тех сотни страниц не предел), равно как и в своей поэтической расчётливости, очевидно направленной на немедленное эмоциональное переживание (так даровитый школьник, мучающий для удовольствия котов, может написать для марьиванны, обожающей кошек, какое-нибудь умилительное стихотвореньице про милого котёнка), но на которую душевно чуткий читатель посчитает чем-то почти неприличным отзываться движением сердца (так у маркиза де Сада есть парочка книг, в которых он ругает порок и стоит за добродетель, - и нужно приложить известный душевный ресурс, чтобы различить лицемерие в самой авторской интонации, поймав мошенника за руку); вульгарный в своих выглаженных до безжизненности фразах, в этой хирургической псевдо-красоте, в позе, искусственности, уши которой торчат там и тут, в пошлейших бабочках, которые откровенно задолбали, пошлейшей акцентуации (что-нибудь в стиле: когда имярек чистит картошку, он оттопыривает мизинец с ногтем цвета стихотворения Эдгара По (ах, эти нежные умирающие канцоны на берегу адриатического моря) - нечто вроде влажного палевого кальмара с прохладно-персиковой окантовкой), моральной нечистоплотности, душевной ограниченности.

В отношении этих вульгарных вещей "Дар" - не роман из ряда вон. Кто читал одну книгу Набокова - тот читал их все. К слову, обратите внимание, насколько взаимозаменяемы герои книг Маэстро, могущие оказаться лишь масками самого автора: как просто превратить Годунова-Чердынцева в героя "Подвига" или "Защиты Лужина", Мартына - в Гумберта, а Гумберта - в героя "Взгляни на арлекинов" или героя "Ады" (и конечно, есть у Набокова что-то от Цинцинната Ц.) - все это потребует самых ничтожных и безболезненных трансформаций.

Что-то худо-бедно осмысленное в этом кирпиче появляется в биографии Чернышевского (до этого крупицы каких-то высказываний, указывающих, что автор не просто рассказывает нам, как главный герой покупал новые ботинки и мыло, были растворены в убийственной фабуле и чаще всего возникали в ремарках). Биография, впрочем, внутренне противоречива: автор создаёт впечатление, будто он сочувствует трагичности жизни своего героя, но в силу собственного бэкграунда (противопоставим фигуру отца героя фигуре Чернышевского, сравним душевные типажи) не может не затроллить в своём герое анти-эстетические изъяны мышления эпохи (Чернышевский и Ко vs Пушкин). При этом, ум мой щекочет некоторое сходство между самим главным героем - Фёдором Константиновичем Годуновым-Чердынцевым - и Чернышевским, потому что какие-то вещи, которые Набоков (или его герой, если предположить, что между ними нет согласия) адресует Чернышевскому или его окружению, можно свободного обратить и против Годунова-Чердынцева с Набоковым. Как возможность подумать, эта часть книги небезынтересна (не без оговорок), но относительно общего потока многословия - всё равно куцо, мало. Хотя среди общей набоковской пустоты этот проблеск ощутимого смысла, островок в утомительном море цветастых слов, звучит как громовой раскат и действует сильнее, чем могло бы быть, убери из романа весь словесный понос.

Кстати, раз уж я выше упомянул Пушкина (фигура которого пару раз возникает в романе), то пару слов о последнем. Набоков, конечно, хитёр: он как бы вплёл Пушкина в свою речь, заставил говорить солнце русской поэзии с ним вместе (сделав, между тем, Пушкина соучастником своего многословия), как бы одним голосом, будто они соприродны, будто равны, будто нет между ними противоречия, в отличие от критиков Пушкина - Чернышевского и прочих эстетически ограниченных.

У меня всё больше складывается впечатление, что Набоков - это голем от мира литературы, который пытается оживить собственное ощущение бытия эстетикой. Зная, что за формами бытия есть дух, "таинственная подкладка мира", некая метафизика, но не умея прорваться к ней, он пытается скрыть это либо за имитацией метафизики, либо за показательным равнодушием к подобным вещам. Бытие в его романе/романах - дохлая курица, которую нужно нафаршировать бесконечным количеством ярких переливающихся деталей, изощрённых стилистических узоров, запахов, цветов, звуков, ощущений и ассоциаций, чтобы симфония грянула, чтобы всё пело, мерцало, сверкало, захватывало воображение многообразием форм, - чтобы этим лживым карнавалом образов сымитировать движение, полноту жизни, одухотворённость настолько полно, насколько это возможно. Ну а что ему остаётся? Но это неестественная задача для эстетики. А расточая её средства без меры и сути по самому ничтожному поводу Набоков лишь вульгаризировал эстетику, сделав её орудием дурновкусия. Но сквозь это марево то тут, то там прорывается особая безжизненность автора, пустота, выхолощенность. Часто сам автор — недобрый, высокомерный, завистливый, низкая душонка — не выдерживает уровень собственных химер. Поэтому и его тексты вялы и неинтересны (как вялы и неинтересны его герои: скучающие/рефлексирующие эмигранты, барчуки-шахматисты, циничные любители малолеток, писатели - alter ego самого автора, и прочие). Для хорошей истории нужна витальность. В центре набоковского мира - нигилистичность, скука, инфантильность, презрительность. Свою душевную косность он компенсирует "хорошим вкусом", стилем, эстетикой, «художествами», видимостью сильных порывов, попыткой всех и вся поразить, раздавить на литературном поле - есть в этом какая-то попытка самооутверждения калеки. И всё это настолько бросается в глаза, что книга его из сеанса гипноза читателя превращается в сеанс саморазоблачения автора: ни магии (одни фокусы), ни очарования, ни подлинной поэзии, ни изящества, ни жизни (лишь понимание, какими словами вызвать нужную реакцию). Тоска словесная.

p.s.

В одной умной книге умница исследователь рассуждал о ритме в прозе. Он приводил пример финала одного рассказа Набокова, где структурно одинаковые предложения повторяются что-то около дюжины раз. Услужливый исследователь тут же сообщил, что этот ритм должен вводить читателя в медитативное, лучше сказать, гипнотическое состояние. Как же я люблю, когда жертвы филологического образования сообщают читателям, что они должны почувствовать от соприкосновения с образчиками творчества автора. А в это время реальный читатель читает всё это (не исследователя, а писателя) и думает: "Пожалуйста, заткнись. Хватит".