5 Трагедии в Варшаве

Однажды я шёл вдоль стены и увидел процесс детской контрабанды, который как будто бы завершился успешно. Еврейскому мальчику с той стороны стены оставалось лишь пролезть обратно через щель вслед за своей добычей. Его тщедушная фигурка уже частично проникла внутрь, но внезапно он закричал, и в тот же миг я услышал хриплый рёв какого-то немца с другой стороны стены. Я бросился к мальчику, чтобы помочь ему поскорее пробраться внутрь, но вопреки нашим усилиям он застрял в стоке на уровне бёдер. Я тянул его ручонки изо всех сил, а его крики становились всё отчаяннее, и ещё я слышал сильные удары, которые наносил полицейский снаружи. Когда я наконец протащил мальчика внутрь, он уже не дышал. У него был раздроблен позвоночник.

Эвакуация еврейского приюта под руководством Януша Корчака была назначена на то утро. Дети должны были уехать одни. У Корчака был шанс спастись, и он лишь с большим трудом убедил немцев взять и его. Он провёл с детьми многие годы своей жизни, и сейчас, в последнем пути, он не собирался оставлять их одних. Он хотел облегчить их участь. Он сказал сиротам, что они едут за город, поэтому им нужно быть радостными. Наконец они смогут сменить ужасные душные городские стены на цветущие луга, реки, где можно купаться, леса, полные ягод и грибов. Он сказал им надеть лучшую одежду, и так они вышли во двор, парами, нарядные и в весёлом настроении.
Маленькую колонну возглавлял эсэсовец, который, как многие немцы, любил детей, даже тех, которых провожал в иной мир. Ему особенно понравился двенадцатилетний мальчик-скрипач, который нёс свой инструмент под мышкой. Эсэсовец сказал ему идти во главе детской процессии и играть – и так они тронулись в путь.
Когда я встретил их на улице Генся, улыбающиеся дети пели хором, маленький скрипач играл для них, а Корчак нёс на руках двоих малышей, также сияющих улыбками, и рассказывал им какую-то забавную историю.
Я уверен, что даже в газовой камере, когда «Циклон-Б» сдавил детям горло и вселил в сердца сирот ужас вместо надежды, Старый доктор из последних сил прошептал: «Всё хорошо, дети, всё будет хорошо», – чтобы, по крайней мере, избавить своих маленьких подопечных от страха перехода от жизни к смерти.

По тротуару бежал мальчик лет десяти. Он был очень бледен и так испуган, что забыл снять шапку перед немецким полицейским, шедшим навстречу. Немец остановился, без единого слова вытащил револьвер, приставил его к виску мальчика и выстрелил. Мальчик упал, взмахнув руками, застыл и умер. Полицейский спокойно вернул револьвер в кобуру и продолжил путь. Я взглянул на него – у него был не самый зверский вид, он не казался разозлённым. Это был нормальный благодушный человек, который выполнил одну из своих мелких повседневных обязанностей и немедленно выбросил её из головы, потому что его ждали другие, более серьёзные дела.

Солдаты выбирали в толпе людей, чью внешность находили особенно комичной, и приказывали им танцевать вальсы. Музыканты становились у стены одного из домов, на дороге расчищали пространство, а один из полицейских исполнял роль дирижёра, подгоняя музыкантов ударами, если они играли слишком медленно. Остальные следили за тщательным исполнением танцевальных па. Пары калек, стариков, очень толстых или очень худых, должны были кружиться на глазах замершей в ужасе толпы. Низкорослые или дети оказывались в паре с людьми огромного роста. Немцы стояли вокруг этой «танцплощадки», ревели от хохота и выкрикивали: «Быстрее! Шевелитесь! Всем танцевать!».

Я переходил Банковскую площадь; в нескольких шагах впереди меня бедная женщина несла бидон, завёрнутый в газету, а между ней и мной тащился оборванный старик. Его плечи были низко опущены, он дрожал от холода, пробираясь по слякоти, сквозь прорехи в башмаках виднелись фиолетовые ноги. Внезапно старик рванулся вперёд, схватил бидон и попытался вырвать его у женщины. Не знаю, то ли у него не хватило сил, то ли она слишком крепко держала бидон, – в любом случае, вместо того, чтобы попасть в руки старика, бидон упал на тротуар, и густой дымящийся суп потёк по грязной улице.
Мы все втроём застыли на месте. Женщина утратила дар речи от ужаса. «Хапуга» посмотрел сначала на бидон, затем на женщину, и издал стон, похожий на всхлип. Затем он внезапно бросился ничком в грязь и принялся лакать суп прямо с тротуара, сгребая его руками со всех сторон, чтобы не упустить ни капли, и не обращая внимания на женщину, которая с воем пинала его ногами в лицо и в отчаянии рвала на себе волосы.

Они повскакали на ноги так быстро, как только могли, – все, кроме главы семьи, старика с больными ногами. Унтер-офицер кипел от злости. Он подошел к столу, опёрся на него, сурово взглянул на калеку и повторно прорычал: «Встать!».
Старик вцепился в подлокотники кресла для опоры и сделал отчаянное усилие, чтобы встать, – напрасно. Прежде, чем мы успели что-то понять, немцы схватили больного, подняли его вместе с креслом, подтащили кресло к балкону и выбросили на улицу с третьего этажа.

Через какое-то время мой друг предложил мне записать его воспоминания о военном периоде. Я согласился на это не только потому, что опыт Шпильмана был таким захватывающим, уникальным, возможно, единственным в мире. Мне бы это не понравилось. Однако мне казалось и кажется до сих пор, что в переживаниях этого одного человека было место для всех видов страданий, которыми немцы жестоко обращались с покоренными ими народами. Что запись опыта Шпильмана будет в то же время своего рода срезом различных немецких недостатков, и поэтому мемуары должны быть написаны.

При написании этой книги я использовал некоторые рассказы Шпильмана. отчасти из его точных заметок. Хочу подчеркнуть, что в ней нет ни одного выдуманного мной факта. Все они подлинные, хотя может показаться, что их сочинил талантливый сценарист и режиссер нашумевших фильмов. При написании одиссеи Шпильмана я лишь старался донести ее до читателя в такой литературной форме, которая как можно точнее отражала бы и эмоциональное содержание рассказа моего друга, услышанного мною.

Пока мы работали над книгой, с Запада все чаще и чаще слышались голоса англо-саксонского мнения о том, что мы должны сжалиться над бедными немцами, смягчить курс по отношению к ним, поверить в их демократическое раскаяние и принять немецкое нация среди тех, кто любит Бога, справедливость и мир

Реальной, налаженной контрабандой управляли такие магнаты, как Кон или Хеллер; она была куда более простой и вполне безопасной. Подкупленные полицейские просто закрывали глаза в условленное время, и тогда, под самым их носом и с их молчаливого согласия, в гетто въезжали целые обозы с продовольствием, дорогим алкоголем, роскошнейшими деликатесами, табаком прямо из Греции, французской галантереей и косметикой.

Я наблюдал контрабандные товары во всей красе каждый день в «Новочесной». Туда приходили богачи, увешанные золотыми украшениями и усыпанные бриллиантами. Под хлопанье пробок шампанского ярко накрашенные девицы предлагали свои услуги спекулянтам, рассевшимся за богато накрытыми столами. Там я утратил две иллюзии: веру в нашу общую солидарность и в музыкальность евреев.

К «Новочесной» не пускали попрошаек. Толстые портье прогоняли их дубинками. Рикши часто проделывали долгий путь, и расположившиеся там мужчины и женщины зимой были одеты в дорогое сукно, а летом – в роскошные соломенные шляпы и французские шелка. Прежде чем добраться до территории, защищаемой дубинками портье, они сами отбивались от толпы тростями, и их лица были искажены гневом. Милостыни они не давали – в их глазах благотворительность лишь развращала людей. По их мнению, если бы вы работали так же усердно, как они, вы бы и зарабатывали столько же – любой так может, а если вы не знаете, как устроиться в жизни, так это лишь ваша вина. Стояла зима 1941–42 года, очень суровая зима для гетто. Море нищеты плескалось вокруг маленьких островков относительного процветания еврейской интеллигенции и роскошной жизни спекулянтов. Бедняки уже были серьёзно ослаблены голодом и не могли защититься от мороза, так как не все были в состоянии приобрести топливо. А ещё их одолевали паразиты. Гетто кишело паразитами, с которыми ничего не могли поделать. Одежда прохожих, которых можно было встретить на улице, была полна вшей, как и салоны трамваев, и магазины.

Эти маленькие призраки появлялись из подвалов, переулков и подворотен, где ночевали, подгоняемые надеждой, что в последний час дня им ещё удастся вызвать жалость в людских сердцах. Они стояли у фонарных столбов, у стен и на дороге, запрокинув головы, и монотонно скулили о том, что голодны. Самые музыкальные дети пели.
Другие дети пытались воззвать к совести людей, обращаясь к ним с мольбами: «Мы очень, очень проголодались. Мы так долго ничего не ели. Дайте нам корочку хлеба, а если у вас нет хлеба, так хоть картошку или луковицу, просто чтобы мы могли дожить до утра».
Но мало у кого была эта луковица, а у кого и была, тот не находил в себе милосердия, чтобы отдать её, ибо война обратила его сердце в камень.

Мужчины в возрасте от двенадцати до шестидесяти лет и женщины от четырнадцати до сорока пяти лет должны были уехать.... Совет решил действовать так, чтобы пощадить большую часть интеллигенции. За тысячу злотых с человека он посылал представителя еврейского рабочего класса как замену якобы зарегистрированного лица. Разумеется, не все деньги доставались самим несчастным, посланным на замену: чиновникам Совета тоже надо было на что-то жить, и жили они хорошо, с водкой и кое-какими деликатесами.

Почти все мои коллеги-музыканты уехали и звали меня с собой. Но моя семья всё же решила остаться на месте.

Я не застал многих соседей. Их квартиры были заперты, в оставшихся женщины собирали вещи мужей или братьев, рыдая и готовясь к худшему. Теперь было ясно, что доктор говорил правду.

Я недолго размышлял и решил остаться. Нет смысла шататься за городом; если уж мне суждено умереть, дома я умру быстрее. И, в конце концов, думал я, кто-то же должен заботиться о матери и сёстрах, если отец с Генриком уйдут. Но когда мы обсудили этот вопрос, я обнаружил, что они тоже решили остаться.
Мать, движимая чувством долга, всё же попыталась уговорить нас покинуть город. Она поочерёдно оглядывала нас расширенными от страха глазами и выдвигала всё новые аргументы в пользу ухода из Варшавы. И все же, когда мы настояли на своём, в её выразительных глазах невольно мелькнуло облегчение: что бы ни случилось, лучше уж быть вместе.

Все надеялись убраться из опасной зоны до комендантского часа. В соответствии с фаталистскими взглядами нашей семьи, мы остались на месте.

Отец выслушал его. В некотором замешательстве, но с доброй улыбкой он слегка пожал плечами и спросил:

— Почему ты так уверен, что они посылают нас на смерть?

Дантист стиснул пальцы:
— Конечно, я не знаю наверняка. Да и откуда бы? Они нам, что ли, скажут? Но можешь быть уверен на девяносто процентов, что они намерены избавиться от нас!
Отец снова улыбнулся, словно этот ответ придал ему ещё больше уверенности в себе:
— Смотри, – сказал он, указывая на толпу на «Умшлагплац». – Мы не герои! Мы совершенно обычные люди, потому и предпочитаем рискнуть и надеяться на этот десятипроцентный шанс выжить.

Хотя все были встревожены суровостью немецких законов, люди не теряли мужества, утешаясь мыслью, что немцы могут в любой момент передать Варшаву Советской России и оккупированные только для виду территории будут в кратчайшие сроки возвращены Польше. В излучине Вислы всё ещё не была проведена граница, и люди приходили в город с обоих берегов реки, божась, что собственными глазами видели войска Красной армии в Яблонне или Гарволине. Но за ними сразу же приходили другие, и они говорили, что точно так же собственными глазами видели, как русские отступали из Вильны и Львова и оставляли эти города немцам. Трудно было решить, кому из свидетелей верить.
Многие евреи не стали ждать, пока русские войдут в город, а продали своё имущество в Варшаве и двинулись на восток, в том единственном направлении, куда они ещё могли уйти от немцев.

На Варшаву был налёт советской авиации. Все ушли в бункеры. Немцы были встревожены и злы, евреи радовались, хотя и не могли подать вида. Каждый раз, когда мы слышали гул бомбардировщиков, наши лица светлели – для нас он был знаком близкой помощи и поражения Германии, единственного, что могло спасти нас.

Меня обрадовали новости, которые однажды принесла госпожа Богуцкая: советские войска отбили Харьков.

— Где советские войска?
— Они уже в Варшаве – в Праге, на том берегу Вислы. Продержитесь ещё несколько недель – война закончится не позднее весны.

Он сказал, что покидает Варшаву вместе со своим подразделением, а мне ни при каких обстоятельствах не следует терять мужество, так как наступление советских войск ожидается со дня на день.

Но пол и стены тряслись от постоянного глухого гула, металлические листы кровли дрожали, с внутренних стен осыпалась штукатурка. По-видимому, этот звук издавали знаменитые советские «Катюши», о которых мы так много слышали до восстания. Вне себя от радости и возбуждения, я совершил то, что в моём нынешнем положении было непростительным безумием – выпил целую миску воды.

В конце концов Хозенфельд умер в лагере для военнопленных под Сталинградом за год до смерти Сталина. В плену его пытали, так как советские офицеры сочли его рассказ о спасении еврея особо наглой ложью. Затем он перенёс несколько кровоизлияний в мозг. Перед смертью он пребывал в помрачённом состоянии сознания – избитый ребёнок, не замечающий ударов. Он умер полностью сломленным.

Вильм Хозенфельд угодил в плен 17 января 1945 г. В мае его отправили в лагерь для офицеров под Минск, где на протяжении следующих месяцев трижды допрашивали сотрудники НКВД. Поскольку Хозенфельд служил офицером в разведке штаба командования варшавского гарнизона, они считали его участником антисоветских операций германских разведслужб и не верили в роль всего лишь организатора спортивных и учебных мероприятий. За полгода одиночного заключения здоровье Хозенфельда сильно ухудшилось. В конце 1945 г., с возвращением на обычный режим вместе с прочими 2000 пленных в лагере, он смог регулярно писать семье. Здоровье поправилось, и его перевели в лагерь под Бобруйск.

Последнее послание жене заканчивалось ободряюще: «Не беспокойся обо мне, со мной все в порядке, насколько позволяют обстоятельства. Шлю тебе все мою любовь, все самое лучшее! Твой Вильм».

Советские спецслужбы относились к офицерам разведки вермахта вроде Хозенфельда так же, как к сотрудникам гестапо и СД. 27 мая 1950 г. военный трибунал провел административное рассмотрение – проверку дела Хозенфельда – и без слушаний приговорил его к двадцати пяти годам трудовых лагерей, главным образом за ведение допросов пленных в ходе Варшавского восстания. В июле 1947 г. Хозенфельд пережил обширный инсульт и, несмотря на своевременное и квалифицированное медицинское вмешательство, приведшее к улучшению состояния, страдал от скачков кровяного давления, головокружений, головных болей и перенес еще несколько микроинсультов. В августе 1950 г. его отправили отбывать срок в Сталинград, где 2000 немецких военнопленных жили в сложенных из камней хижинах и в землянках, помогая восстанавливать город и строить Волго-Донской канал.