5

Рассказ Александра Ивановича Куприна «Анафема» навёл меня на мысль обратиться к творчеству Льва Николаевича. Ну не зря же герой Куприна решился снять с себя сан ради нашего незабвенного классика. Признаюсь честно, Толстого я не люблю со школьной скамьи. Воспоминания о небе Аустерлица, князе Андрее и дубе вызывают у меня непроизвольное подёргивание левого века. Но, умные люди в лице моих родителей, всегда говорили мне, что рассказы и повести Толстого значительно лучше его романов. Да и недавно прочитанный вместе с ребёнком «Кавказский пленник» вполне убедил меня в справедливости данного утверждения. И вот, думая что бы такого прочитать, я случайно вспомнила древний фильм, снятый Яковом Протазановым, который видела в далёком детстве. А фильм назывался «Отец Сергий» и я точно запомнила, что снят он был по мотивам повести Льва Толстого. Помнится в фильме на меня особое впечатление произвёл эпизод, когда отец Сергий отрубает себе палец. Сколько лет прошло, а этот кадр до сих пор стоит перед глазами. Вот и решила я ознакомится с первоисточником. И не зря. Первоисточник оказался гораздо интереснее и глубже экранизации.
Князь Степан Касатский, умница, красавец, блестящий офицер за месяц до свадьбы разрывает отношения с невестой, подаёт в отставку и уходит в монастырь. Причина проста, он узнаёт, что страстно любимая им невеста была любовницей императора, которого Касатский боготворил. Разочарование и крушение надежд и идеалов вполне достойный повод для ухода от мира. Но, Лев Николаич не любитель лёгких решений. Поэтому наш герой удаляется в монастырь и ещё по одной причине (едва ли не более важной, чем ранее названные) – он хочет и в этой ситуации стать выше своих обидчиков - того общества, куда он стремился попасть благодаря браку, да и самого государя императора. А это не самый надёжный фундамент для построения здания истинного служения богу, и вся жизнь теперь уже отца Сергия в монастыре одна сплошная борьба со своими страстями. И надо сказать, что страсти побеждают с завидной регулярностью. Он любуется собой, умиляется собственной святости и неожиданно появившейся способности исцелять возложением рук и молитвой. Всё это, конечно, описано в любимой манере Толстого с самокопанием и самобичеванием главного героя. Но надо признать, что написано хорошо и читалось легко и приятно.
Но тем не менее не могу отделаться от мысли, что слог Толстого мне всё же не нравится. Что в романах, что в рассказах и повестях, он тяжеловат. На фоне лёгкого языка Гоголя и Куприна, утончённого Достоевского (кто бы подумал лет десять назад, что я такое скажу!) и Тургенева язык Толстого выглядит как отлитая из бетона скамейка на фоне венского стула.