4.5

Середина 19-го века, Оренбург. В экспериментальной школе для киргиз-кайсацких детей, открытой Высочайшим повелением при Пограничной комиссии, учится мальчик, который выжил – наследник степных биев, вырезанных местным пугачевым на глазах у мальчика. Казахская родня пытается вырастить из юного бия волосатую руку в кармане Белого царя, силовые ведомства, курирующие школу, готовят туземным ученикам противоположную судьбу. А Ибрагим каждую ночь просыпается от повторения кошмара, стесняется побитой лишаем головы, зубрит русский с географией, молча разглядывает и слушает русских да татар - и мечтает возвести в степи город с белыми куполами, счастливыми жителями и совсем без убийц.

Симашко – мощный автор, не входящий в число однозначных классиков по недоразумению и подлости общественно-литературной ситуации. С другой стороны, какой еще судьбы было ждать историческому романисту по фамилии Шамис, который родился в Одессе, умер в Тель-Авиве, а всю творческую жизнь провел в Алма-Ате – и писал в основном про Восток, каковой ни массового, ни элитарного советского читателя особо не интересовал. Все равно обидно.
Работа в казахском издательстве и литжурнале гарантировала писателю почти что безотказный выход книжек, но накладывала понятные обязательства. Речь не только о том, что перевод Симашко подарил долгую счастливую жизнь русской версии трилогии Ильяса Есенберлина «Кочевники». (Примечательно, кстати, что в последнем казахстанском издании книги переводчик просто не указан. И, кстати - еще раз спасибо дорогому алмаатинскому камраду, который отыскал «Колокол» у букинистов – в сети его нет).
Книги Симашко распадаются на две группы – обязательную, про становление советской власти («Комиссар Джангидьдин», «Повести черных и красных песков»), и дозволенную – про досоветскую старину ("Маздак", "Емшан", "Семирамида"). И вот эта дозволенность сегодня выглядит фантастической. Потому что Симашко раз за разом дозволял себе писать беспощадные и холодноватые хроники власти как смертельной болезни общества.
«Маздак» был просто антисоветским и контрреволюционным романом – тот факт, что автора никто не сдал и не принял, не столько удивляет, сколько наполняет уважением к читателям и опекунам литературного процесса (понятно, что провинциалам и нацквотам иногда позволялось чуть больше, но то ж чуть).
А вот «Колокол» удивляет. По формальным признакам это типовая поденщина для «ЖЗЛ» «о жизни и деятельности великого казахского просветителя Ибрая Алтынсарина» (цитата из аннотации). По существу это фирменный Симашко, относящийся одновременно к обеим группам и решительно не приспособленный для публикации в казенном жэзээле. Не положено было жэзээлам печатать экзистенциальные драмы о святых, на каждой странице преодолевающих соблазны – а Алтынсарин в «Колоколе» занимается именно этим, обнаруживая лукавый блеск то в дружеском объятьи, то в блеске злата, меда и погон. Ибрай не позволяет муллам прерывать школьные занятия, а миссионерам – крестить учеников, толкует тактические азы генералам-истерикам и чиновникам-шовинистам, терпеливо пишет объяснительные в связи с очередным доносом, из двух сцепившихся в сваре дядек выбирает третьего, спокойно выбивает копейки на народное образование, продает последнее имущество, чтобы построить школу (на которую все никак не выделятся казенные деньги) и содержать дочку умершего наставника – и каждый день бьет в колокол, объявляя всей степи начало урока, и неважно, что степь и город не торопятся на этот урок. Он все равно начнется.
Еще удивительнее, что «Колокол» - образцово антипостсоветский и удивительно актуальный именно сегодня роман. Одни дискуссии по национальному вопросу чего стоят: «Легче всего на русском чувстве общество остервенить. При этом так и смотри: кто больше об отечестве кричит, тот, значит, из кормушки больший кусок своровать хочет…. Весь капитал-то у них – любовь к отечеству. Как у женщин известного поведения. Построчно берут за эту любовь. Хуже не то, а что тема святая. Тут и честный человек слушает-слушает, да очумеет от их криков, туда же бросится. Что лучше для вора, когда все кричат и никто ничего не понимает.»
Симашко, ясное дело, не то что из своего 1981 года будущее предвосхитил – он просто вспомнил яркий кусок прошлого, и нам напомнил. В том числе подлинными цитатами, типа некролога из «Московских ведомостей»: «С кем из мужей древности сравнить почившего в славе Михаила Никифоровича Каткова? Лишь с витязями святорусскими, побивающими поганых татар. Ибо перо его, подобно копью святого Георгия, всегда было победоносно направлено против гидры мятежа, неверия и нигилизма. Где бы ни поднимала голову сия гидра: в лондонском ли «колокольном» тумане, в так званном «новом» ли суде, где оправдывают стреляющих в полицмейстеров стриженных «девиц», в варшавских ли «освободительных» притонах, на улицах ли «белокаменной» матушки-Москвы, где молодцы-патриоты дали славный урок «невинным» университетским башибузукам, в недавних ли орехово-зуевских стачечных безобразиях или во всемирной жидовско-масонской «Интернационалке», откуда направляются все эти подтачивающие крепость России действия, повсюду вставал на ее пути «Илья Муромец» нашей здоровой публицистики, и перед его разящим словом в страхе отступали враги».
Не забыть бы снова – что было и чем кончилось.