4

Преступление произошло 10 сентября 1867 года.
Во второй день работы конгресса Лиги Мира.
В городе Женева. Швейцария.
Этот тихий эмигрантский городок в начале осени 1867 года оживился. В него приехали журналисты разных стран, пацифисты и ненавистники войны всех идеологических направлений, толпы любопытных.
9 сентября в огромном Избирательном Дворце перед шеститысячной толпой открылся первый конгресс Лиги Мира и Свободы. Это было крупное событие в политической жизни Европы. С боевой программной речью выступал народный герой и объединитель Италии Джузеппе Гарибальди, зачитывались приветствия от Луи Блана, Виктора Гюго, выступали политики, писатели.

На второй день конгресса, под овацию толпы, поднялся на сцену почетный воин международной революции, ветеран Дрезденского восстания, узник Саксонии, Австрии и Российской Империи, дважды приговоренный к смерти и спасшийся бегством через три части света, гигант с львиной гривой, ставший уже легендой, анархист Михаил Александрович Бакунин.
Он начал с решительного протеста против существования Российской, Австро-венгерской и всех остальных империй, попирающих человеческие права и свободы. Он требовал уничтожения централизованных государств вообще…
Бакунин был настоящим революционный трибуном, который мог одинаково блестяще выступать на нескольких языках.
«На месте разрушенных государств мы разовьем свободные единства…
…организованные снизу вверх…
…свободные федерации общин…»
Выкрикивал он слова в толпу.
«Объединим общины – в провинции…
…провинции объединим в нации…
…нации – в Соединенные штаты Европы…
…а потом – в Соединенные штаты мира!!»
Как набрасывает питон кольца на свою добычу, набрасывал фразы с возрастающим ораторским подъемом Бакунин, и шеститысячная толпа, наэлектризованная мощными ритмами его красноречия, в безмолвии внимала оратору.
А в пестрой массе журналистов, пацифистов и зевак, затерянный в толпе и никем не опознанный, стоял русский писатель Федор Михайлович Достоевский.

Происходившее во Дворце потрясло его: требования отменить христианскую веру, уничтожить государства, построить новый мир «огнем и мечом». Но больше всего поразил Достоевского оратор. Гигант, рушащий с трибуны все основания, на которых тысячи лет покоилась цивилизация. Потрясающий дар слова, ореол бунтарского героизма, небывалая храбрость, подвиги, эшафот, Сибирь, побег, разрушение… Все это слилось в одном человеке. Все это было страшным и притягательным. И тогда Достоевский задумал своего Ставрогина.
В этом и было преступление.
Бакунин породил Ставрогина в голове Достоевского.
Забросил искру.
Прямо с трибуны в русскую литературу.
. . .
Или ничего не было?!
Может быть, и не было.
В этом, собственно, и дело.
Книга «Спор о Бакунине и Достоевском» похожа на материалы судебного разбирательства вокруг описанного события. Леонид Гроссман и Вячеслав Полонский, известные ученые, горячо спорят на страницах аж семи статей. Причем Гроссман выступает как обвинитель. Он говорит, что Бакунин является прототипом Ставрогина. А Полонский – как защитник, доказывает непричастность Бакунина к демоническому персонажу.
В первой статье Гроссман находит двадцать совпадений, которые доказывают связь великого анархиста и «Принца Гарри». И несказанно рад своему открытию: «Роман, считавшийся до сих пор изображением «нечаевщины», является у нас первой монографией о Бакунине». Но, к несчастью, Полонский во второй статье называет все совпадения фантазиями и натяжками. А вот уже к третьей – становится понятно, вокруг каких эпизодов будут ходить кругами наши авторы. Вот они 6 загадок литературного детектива:
1. Присутствовал ли Достоевский на выступлении Бакунина в Женеве?
2. Знал ли Достоевский подробности «нечаевского дела»?
3. Почему Бакунин не вызвал на дуэль Каткова за пощечину?
4. Читал ли Огарев Достоевскому письма Бакунина?
5. Кто такой Спешнев?
И наконец:
6. Был ли секс у Ставрогина с Лизой Дроздовой?

Удовлетворительные ответы на эти вопросы могли бы доказать или опровергнуть причастность Бакунина к образу Ставрогина. Но ответов нет. Достоевский пишет, например, в дневнике, что на заседании Лиги Мира был, но про Бакунина – ни слова. Про Огарева – ни намека. Про нечаевское дело или бакунинские тексты – молчок. А все из-за того, что письма Достоевского из-за границы перлюстрировались, и бывший каторжник хорошо знал, что о политических преступниках и эмигрантах писать не следует.
Вот вам и интрига.
И мы пускаемся в разбор доказательств. В ход идут воспоминания современников, намеки в письмах, стенограммы заседаний и процессов, домыслы, гипотезы и опять домыслы.
Оба автора оказываются крайне убедительными. Сначала безоговорочно веришь Гроссману, потом Полонскому, потом опять Гроссману, и опять Полонскому.
И что в конце, спросите вы?
Ничего.
В конце оказывается, что ты никакой не читатель детектива в пушистых тапочках и полной безопасности. Ты присяжный заседатель и вердикт выносить тебе.
Был ли Бакунин прототипом Ставрогина или нет?
Стопроцентных доказательств нет.
Но материалы дела собраны.
Надо решать.