5

В этом 650-страничном томе есть все: Провиденс и Великая Депрессия, Ктулху и неведомый Кадат, Роберт Говард и Кларк Эштон Смит, обеды из консервированных бобов и истертое в дыры за 30 лет ношения пальто, любительская печать и "призрачное авторство", полубезумная мамаша и заботливые тетушки, позы на публику и муки творчества, а также многое другое, что составляет жизнь и бессмертие Говарда Филлипса Лавкрафта, одного из последних джентльменов Новой Англии и одного из первых мифотворцев эпохи фэнтези. Но более всего в этой книге (спасибо де Кампу) звучит голос самого Лавкрафта: в стихах, письмах, статьях. И если литературное наследие "Провиденского отшельника" на русском языке представлено достаточно полно, то с его взглядами на политику, общество, писательский труд и собственное место в жизни мы можем ознакомиться пока только из книги де Кампа, что уже полностью оправдывает ее издание и чтение.

Конечно, де Камп скорее добросовестный биограф, чем вдумчивый исследователь: он предпочитает отшутиться там, где требуется глубокий анализ проблемы. Для него вызывающий консерватизм Лавкрафта, его неофобия, расизм, антикоммерциализм, склонность к мизантропии и изоляции были следствием инфантилизма, затянувшегося детства, отягощенного чрезмерной опекой матери. "Лавкрафт застрял на стадии плюшевого мишки", дважды повторяет де Камп. Он, кажется, не представляет, как можно сознательно культивировать в себе подобные "неактуальные" качества, отказываясь от страсти к успеху и материальному стяжательству, от соблазнов времени и мейнстрима. "Если бы богатство было целью моей жизни, я бы добился его" – рассуждал две с половиной тысячи лет назад другой "любитель старых порядков", имя которого, Конфуций, отнюдь не забылось вместе с ними. Де Камп (отдадим должное, беззлобно) пеняет Лавкрафта за его "кошмарный" слог, перегруженный эпитетами "невыразимый", "чудовищный" и "наводящий ужас" – но это все равно что упрекать рассказчиков "Тысячи и одной ночи", почему у них все юноши "нежные и изящные", а девушки "подобны луне в полнолуние". Лавкрафт писал не отдельные рассказы, а целостный миф, в котором подобные эпитеты были своего рода маркерами, отмечавшими те места, в которых в наш мир проникало нечто абсолютно враждебное. Именно так: за внешним бесстрастием и равнодушием к современной эпохе скрывался шаман-визионер, кричащий во все легкие о незримой опасности, которая нависла над человечеством, слишком увлекшимся сиюминутным комфортом.

Даже удивительно, насколько цельным предстает перед своим читателем Лавкрафт, с одной стороны, в своих рассказах, с другой, – в статьях и письмах. Страх перед нечеловеческими расами коррелирует с осуждением "расового котла" Нью-Йорка; вневременные, "фэнтезийные" сюжеты – с неприятием каких-либо перемен в моде, языке, обществе; отчетливо выраженная собственная позиция – с часто употребляемым приемом повествования от первого лица. Но Лавкрафт (еще раз спасибо дотошному де Кампу) оказывается не только "непримиримым воином-одиночкой"; в повседневной жизни это был человек долга, тактичный к окружающим, снисходительный к их слабостям, джентльмен до мозга костей. Таким он и останется в нашей памяти: ценителем "изысканного досуга и праздного процесса размышлений и наслаждений", с вершины неведомого Кадата печально взирающий на человечество, позабывшее богов, впавшее в детство и беззаботно играющее "в форекс, гаджеты и социальные сети".