5 Рождение поэзии из духа наслаждения

Очень хочется сказать несколько добрых слов о поэзии Аполлона Майкова, но начинать придётся со скучных предуведомлений. Хотя даже они могут стать частью похвального слова.

Первое. Я ничего не смыслю в технической стороне стихосложения. Пускай. Это тайны мастерской, они для автора, не для меня. Есть специфические виды поэзии (скальдическая, японская), в которых знания тех или иных особенностей помогут тебе открыть глубины, прикоснуться к мёду поэзии, но гармония иных стихов не пострадает, если ты не будешь понимать, какими методами она достигается. Оставь. Не препарируй стих.

Второе. Я обычно читаю стихи вслух. Уж как умею: со своей интонацией, манерой, ритмом, дыханием. На мой вкус, получается неплохо (и я готов рекомендовать вам - попробуйте по-разному прочитать вслух одно и то же стихотворение, повертите его как игрушку так и эдак, посмотрите, как оно открывается с разных сторон. Это очень интересно). О задумке автора в смысле исполнения я знаю мало. Поэтому...

Третье. Только индивидуальное восприятие. Только индивидуальное прочтение. Я ценю акт индивидуального постижения, когда ты наедине с произведением искусства и между вами совершается какая-то магия. Понял что-то неправильно, что-то не оценил, остался глух или вовсе отверг? Не проблема. Полюбил нечто, от чего воротив снобов? Прекрасно. Не терплю только вторжения грязных сапог в эту область души, когда совершается таинство. Если у пришельца с немытыми руками богатый внутренний мир и обильные знания, то они не пошли ему впрок. Сакральное не терпит спесивых и надменных зазнаек.

Завершаю: если стихотворение подарило мне нечто важное, а его недостатки не столь критичны, чтобы омрачить это душевное послание, я уважаю этот дар и считаю такое стихотворение хорошим. Мастерство, сложность исполнения, авторский план и прочее не делают нечто хорошим в моих глазах только по факту наличия. Иное было бы кощунственно. Поэтому я не даю чужим оценкам встать между мной и радостью от соприкосновения с творчеством другого человека.

Аминь.

Слава Богу, можно перейти теперь к поэзии Аполлона Майкова. Она - прекрасна. Майков - это Плиний Младший от мира русской поэзии. Не серебряный, но золотой. Читая эти стихи, ты будто выходишь в упорядоченное пространство совершенной ясности. Не хочется отфыркиваться,- ты как будто выходишь из душного задымлённого мира кривых форм, липкой рефлексии, неясных чувств, полупонятных образов и муторных игр и впервые видишь ясно и чётко самые обыкновенные предметы и явления, и они открываются тебе в своём спокойном величавом достоинстве, - так размеренно поэт очерчивает картины перед тобой. Интуитивно, я бы назвал Майкова большим мастером, но к чему это? Важнее, что вот, едва познакомившись с ним, ты уже готов идти вслед за его кистью, менять ударения в словах, не чувствуя вины, не имея претензий, чтобы лилась без перерыва эта строгая музыка. Daemonia Nymphe. Ты читаешь одно стихотворение Майкова, второе, третье - и вдруг чувствуешь, что сам их строй повлиял на тебя, ты будто стал более чистым, душевно высоким, благородным, каким не был минуты назад, мысль твоя приобретает зоркость, а сам ты стал готов как к движениям страстей, так и к радостям степенного досуга. Майков часто обращается к античности, но в его мышлении она преображена опытом христианской и русской жизни, то есть чего-то, что, очевидно, отлично от мира античности, пусть сам автор предстаёт в стихах как эстет и женолюб, который отдаёт всего себя служению поэзии и красоте. Итог получается странным и удивительным. Его поэзия увлекает за собой не внешним блеском, а этой (кажущейся или действительной) благородной простотой, гармонией, цельностью, ясностью, спокойствием формы (даже если перед тобой сильные душевные движения или печальные состояния духа автора), которые веют будто из иных, ушедших миров, и этим интенсивным наслаждением от бытия и поэтического акта. Это щедрая поэзия, а не отрава для сердец. Вот как-то вот так я всё это увидел и почувствовал.

Бродил я в глубине запущенного сада.
Гас красный блеск зари. Деревья без листов
Стояли черные. Осенняя прохлада
Дышала в воздухе. Случайно меж кустов
Открыл я статую: то фавн был, прежде белый,
Теперь в сору, в пыли, во мху, позеленелый.
Умильно из ветвей глядел он, а оне,
Качаясь по ветру, в лицо его хлестали
И мраморного пня подножие скрывали.
Вкруг липы древние теснились, в глубине
Иные статуи из-за дерев мелькали;
Но мне была видна, обнятая кустом,
Одна лишь голова с смеющимся лицом.

Я долго идолом забытым любовался,
И он мне из кустов лукаво улыбался.
Мне стало жаль его. "Ты некогда был бог,
Цинический кумир! Тебе, при флейте звонкой,
Бывало, человек костер священный жег,
На камне закалал с молитвою ягненка
И кровью орошал тебя... О, расскажи:
Что, жаль тебе тех дней? Как ты расстался с властью,
Развенчанный? Тогда - бывали ближе ль к счастью
Младые племена? Иль это умной лжи
Несбытный вымысел - их мир и наслажденья?
Иль век одни и те ж земные поколенья?
Ты улыбаешься?.. Потом была пора,
Ты был свидетелем роскошного двора;
Тебя в развалинах как чудо отыскали,
Тебе разбили сад; вокруг тебя собрали
Тритонов и наяд, афинских мудрецов,
И римских цезарей, и греческих богов;
А всё смеялся ты, умильно осклабляясь...
Ты видел бальный блеск. По саду разливаясь,
Гремела музыка. В аллее темной сей
Чета любовников скрывалась от гостей:
Ты был свидетелем их тайного свиданья,
Ты видел ласки их, ты слышал их лобзанья...
Скажи мне: долго ли хранились клятвы их
Ненарушимыми? любовь в сердцах у них
Горела вечно ли, и долее ль, чем имя
И уверенья их, на мраморе твоем
Напечатленные и... смытые дождем?
Иль, может быть, опять под липами твоими
Являлися они, условившись с другими?
И твой лукавый смех из-за густых ветвей
С любви их не сорвал предательскую маску,
Не бросил им в лицо стыда живую краску?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так, молча, взором я статую вопрошал,
А циник мраморный язвительно смеялся.

Я видел древний Рим: в развалине печальной
И храмы, и дворцы, поросшие травой,
И плиты гладкие старинной мостовой,
И колесниц следы под аркой триумфальной,
И в лунном сумраке, с гирляндою аркад,
Полуразбитые громады Колизея...
Здесь, посреди сих стен, где плющ растет, чернея,
На прахе Форума, где у телег стоят
Привязанные вкруг коринфской капители
Рогатые волы, - в смущеньи я читал
Всю летопись твою, о Рим, от колыбели,
И дух мой в сладостном восторге трепетал.
Как пастырь посреди пустыни одинокой
Находит на скале гиганта след глубокой,
В благоговении глядит, и, полн тревог,
Он мыслит: здесь прошел не человек, а бог, -
Сыны печальные бесцветных поколений,
Мы, сердцем мертвые, мы, нищие душой,
Считаем баснею мы век громадный твой
И школьных риторов созданием твой гений!..
Иные люди здесь, нам кажется, прошли
И врезали свой след нетленный на земли -
Великие в бедах, и в битве, и в сенате,
Великие в добре. Великие в разврате!
Ты пал, но пал, как жил... В падении своем
Ты тот же, как тогда, когда, храня свободу,
Под знаменем ее ты бросил кров и дом,
И кланялся сенат строптивому народу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Таким же кончил ты... Пускай со всей вселенной
Пороков и злодейств неслыханных семья
За колесницею твоею позлащенной
Вползла в твой вечный град, как хитрая змея;
Пусть голос доблести уже толпы не движет;
Пускай Лициния она целует прах,
Пускай Лициний сам следы смиренно лижет
Сандалий Клавдия, бьет в грудь себя, в слезах
Пред статуей его пусть падает в молитве -
Да полный урожай полям он ниспошлет
И к пристани суда безвредно приведет:
Ты духу мощному, испытанному в битве,
Искал забвения... достойного тебя.
Нет, древней гордости в душе не истребя,
Старик своих сынов учил за чашей яду:
"Покуда молоды - плюща и винограду!
Дооблачных палат, танцовщиц и певиц!
И бешеных коней, и быстрых колесниц,
Позорищ ужаса, и крови, и мучений!
Взирая на скелет, поставленный на пир,
Вконец исчерпай всё, что может дать нам мир!
И, выпив весь фиал блаженств и наслаждений,
Чтоб жизненный свой путь достойно увенчать,
В борьбе со смертию испробуй духа силы,
И, вкруг созвав друзей, себе открывши жилы,
Учи вселенную, как должно умирать".

Назвавши гостей, приготовил я яств благовонных,
В сосуды хрустальные налил вина золотого.
Убрал молодыми цветами свой стол, и, заране
Веселый, что скоро здесь клики и смех раздадутся,
Вокруг я ходил, поправляя приборы, пледы и гирлянды.
Но гости не идут никто… Изменила и ты, молодая
Царица стола моего, для которой нарочно
Я лучший венок приготовил из лилий душистых,
Которой бы голос и яркие очи, уста и ланиты
Служили бы солнцем веселости общей, законом
И сладкой уздой откровенному Вакху… Что ж делать?
Печально гляжу я на ясные свечи, ряд длинный приборов…
А где же друзья? Где она? Отчего не явилась? Быть может…
Ведь женское сердце и женская клятва что ветер…
Эх, сяду за кубок один я… Один ли?.. А он, неотступный,
Зачем он, непрошеный гость, предо мною уселся,
С насмешкой глядит мне в глаза? И напрасно движенья
Досады и ревности скрыть перед ним я стараюсь…
Ох, трудно привыкнуть к нему, хоть давно мы знакомы!
Все страшно в нем видеть свой образ, но только без сердца,
Без страсти и с вечно холодной логической речью…
Софист неотступный, оставь меня! Что тебе пользы,
Хирург беспощадный, терзать мою душу?..