4.5 Пантофельная почта, Один Майор Сказал и прочие источники народной молвы

Я бы не стал наезжать на автора, профессора СПбГУ Владимира Пянкевича за излишнее увлечение цитатами, как другие рецензенты, для сбора этих цитат нужно перебрать, судя по использованной литературе, сотни нарративных источников плюс работа в архивах. Потом собранный массив нужно обработать, сгруппировав по сходным темам и осмыслить, что породило ту или иную волну домыслов и ее взаимосвязь с реальными событиями. Несколько лет работы навскидку. В целом, книга совершенно актуальна и сегодня, поскольку показывает как нехватка официальной информации из источников, которые должны формировать и озвучивать информационную повестку для общества, порождает монструозную химеру выдумывания десятков и сотен совершенно неправдоподобных слухов, в которых коллективное бессознательное выражало свои желания. Текущая война тому доказательством.
Вечная предвоенная шпиономания и репрессии, отучившие 58-й статьёй граждан от излишней болтовни с началом войны не помогли, и слухи, возникшие в Ленинграде поначалу ничем особо не отличались от других городов. Сплетни о все общем восстании рабочих в немецком тылу по мере продвижения немецкой армии вглубь страны сменялись пересудами о возможном предательстве, о переходе на сторону немцев известных военачальников, о сбежавшем руководстве страны. Общество попалось в ступор массового когнитивного диссонанса, ведь до войны из всех рупоров было много шума про "непобедимую и легендарную" армию, а тут по скупым сводкам приходиться додумывать причины поражений. Причём не были информированы не только простые граждане, но и руководство города, а конкретно те, кто принимал решения об эвакуации ещё до установления блокады. Начинание было безусловно правильным, Ленинград был молодёжный городом с примерно 55% населения в возрасте до 29 лет, после начала блокады в нем оставалось более 50% иждивенцев. Но эвакуацию решили начать с детей дедсадовского и младшего школьного возраста, причём под "эвакуацией" подразумевалось "вывезти детей из города", а не "отправить их в заведомо безопасное место". Отсюда трагедия тех, кого эвакуировали не в тыловую Ярославскую область, а раскидали внутри Ленинградской, вплоть до Новгорода. В пути эшелоны детей начали попадать под бомбёжки, людская молва преувеличила эти беды и родители в панике стали самовывозом забирать своих чад обратно в город, иногда даже пешком. Примерно 50 тысяч детей так и осталось погибшими или пропавшими без вести в оккупации, а негативный опыт первой эвакуации породил молчаливое сопротивление тех, кого вывозить было крайне надо пока не сомкнулось кольцо блокады. Забегая вперёд, даже после первой страшной зимы были нежелающие эвакуироваться, их страшила судьба выезда в никуда, потому что дороговизна и безработица в тыловых городах была также сильно преувеличена молвой. В целом раз за разом просматривается чёткая корреляция неудачных решений властей, выполнения этих решений на местах, порождавшие всевозможные домыслы, и далее все уже более взвешенные решения на эту тему встречались сквозь опыт недоверия, обрастая слухами и додумками, сильно извращавшими первоначально правильную идею.
Следует отметить, что советское общество было сильно фрагментировано по отношению к любой госпропаганде, был слой безоговорочно верящий всему, что пишут в газетах и говорят из репродукторов, были люди с точкой зрения, которая в современном инет-сленге определяется выражениями "не всю правду/власти скрывают", были и совершенно нелояльные "бывшие", верящие в сказки о немецкой оккупации, вроде отказавшейся эвакуироваться балерине Мариинки, верящей, что сможет после оккупации уехать к мужу в Европу. Прозрачнее и трагичнее всего это выразилась в продовольственном самообеспечении жителей города. Искренние коммунисты порой даже в сушении сухарей домашними видели проявление вражеской несознательности. Более старшее поколение, заставшее голодные и холодные годы Гражданской войны, а также люди с крестьянской фаталистической жилкой, ринулись с полудня 22 июня снимать вклады в сберкассах и скупать продукты. Советская власть в условиях тотального обнуление вкладов приняло в масштабах страны верное решение ограничить выдачу 200 рублями в месяц со вторника 24-го (по понедельникам сберкассы не работали), что конкретно для ленинградцев значило ограничения в запасании продовольствия и приблизило гибель для тысяч людей. Впрочем, многие семьи жили не богато, от зарплаты до зарплаты, и особо запасаться им было не на что, хотя даже посильный почти каждому бочонок квашеной капусты или мешок сухарей через полгода означал грань между жизнью и смертью. Самым уязвимым слоем перед будущим голодом стала интеллигенция, привыкшая к продуктовому изобилию, и потом в дневниках корящая себя за непредусмотрительность. Стихийно возникающие у магазинов очереди стали на военные годы главным местом общения подчас совершенно незнакомых людей, местом где зарождались и циркулировали самые невероятные слухи. По мере же проваливания в голодную бездну тема еды прочно вытеснило все остальное и в пересудах граждан и в индивидуальных мечтах и поступках. Преувеличенная многократно молва про разбомбленные переполненные Бадаевские склады долго обсуждалась и дожила до наших дней и современных учебников. Вспоминали о прошлых обедах и грезили о будущих, перечитывали сцены с пиршествами из знакомых книг, даже переписывали кулинарные руководства. Массовые слухи на тему еды варьировались от эшелонов под Тихвиным, готовых к выдвижению, как только пробьют блокаду до штабелей помощи Союзников в Архангельске и Мурманске. Судачили, что после снятия блокады всех Ленинграде в переведут на санаторный продуктовый набор, на Большой Земле эти слухи трансформировались в парадоксально молву, что Ленинграде в уже весной 1942го кормили как в санаториях. Ещё удивительно стойкими оказывались надежды граждан, что к какому-нибудь советскому празднику, например 23 февраля, увеличат паек в соответствии с людской молвой, и эти слухи помноженные на надежды оказывались такими убедительными, что люди отсрочивали отоваривание своих талонов, хотя это могло приблизить смерть. Деньги к концу осени первого блокадного года практически потеряли ценность, абсолютной валютой стал хлеб, хотя отдельные граждане ещё пытались в объявлениях купить собаку или кошку.