4.5 Сатирическая книга о литературной и театральной Москве 1920-1930-х годов

“Записки покойника” — оригинальное заглавие романа, которое при подготовке к печати в журнале “Новый мир” из цензурных соображений было заменено подзаголовком “Театральный роман” и увидело свет лишь в 1965 году. Само же сочинение о начинающем литераторе Максудове Булгаков начал еще в 1936 году, но так и не завершил.

Так как произведение автобиографическое, многое в романе играет красками в том случае, если читатель знаком с перипетиями булгаковской судьбы 1930-х годов.

За творчеством Булгакова (всегда политически ориентированным) пристально следило Политбюро ЦК ВКП(б), лично Сталин. Если в 1920-е гг. Булгакову еще сходили с рук едва завуалированные фантастическими и аллегорическими элементами политические обличения (например, “Роковые яйца” не что иное как сатира революционной действительности, а “Собачье сердце” — обличение новых порядков советской реальности), то к 1930-м цензура бдела. 1936 — непростой год в творческой судьбе Булгакова: запрещены три его пьесы (“Александр Пушкин”, “Мольер”, “Иван Васильевич”). Отмену “Мольера” (авторское заглавие - “Кабала святош”) Булгаков воспринял особенно остро. Ставили пьесу, кстати, как раз в Московском художественном академическом театре (прототип Независимого театра в “Записках”), в котором Булгаков служил с 1930 по 1936 год. Разрешение было получено еще в конце 1931 года, а вот репетиции длились несколько лет, что сильно раздражало Булгакова. В 1935 году практически законченную пьесу показали Станиславскому, который начал настаивать на изменениях в пьесе, необходимости перекроить сюжет, персонажей, реплики (цензура потом, кстати, очень хвалила Станиславского за предусмотрительность). Увы, никакие изменения пьесу не спасли: премьера успешно состоялась в феврале 1936, но уже в марте пьеса была отменена после разгромной рецензии в “Правде” (заказанной властью и одобренной лично Сталиным). Цензурные гонения, непростые отношения с МХАТом, чувство творческого бессилия — все это подготовило появление “Записок” и отразилось в них.

В коротких главах перед читателем неприкрыто и остро-сатирически разворачивается изнанка театрального мира (опять же, не абы какого, а конкретного, что точно не могло быть не узнано читателями-современниками). Злоключения же Максудова на театральной сцене ярко отражают опыт самого Булгакова (в томительных чтениях Ивану Васильевичу, за образом которого нельзя не узнать Станиславского, пьесы “Черный снег”, через комическое изображение “теории” и репетиций проступает болезненная история постановки “Мольера”). То, как повлиял на него МХАТ, Булгаков вкладывает в уста Максудова, описывающего одного из героев романа — Петра Бомбардова (предположительно, Булгаков был одним из прототипов):

Ты очень интересный, наблюдательный, злой человек, – думал я о Бомбардове, – и нравишься мне чрезвычайно, но ты хитер и скрытен, и таким сделала тебя твоя жизнь в театре...

Комментарии излишни. Досталось, впрочем, не только миру театралов: начало литературной карьеры Максудова сопровождается личным знакомством с отдельными литераторами Москвы, за фигурами которых также кроются реальные прототипы...

Впрочем, всего этого можно не знать. И наслаждаться прекрасным языком, меткими описаниями и яркими картинами, живыми характерами.

p.s. Увы, роман обрывается на сцене репетиции “Черного снега” и последовавшей за ним “эпидемии насморка” среди актеров... О предполагаемом финале романа мы знаем лишь со слов Елены Сергеевны Булгаковой: Максудов, уповающий на заступничество второго директора театра, Аристарха Платоновича (Владимир Иванович Немирович-Данченко), разочаровывается; спектакль, претерпевший множество изменений во время репетиций, наконец играют на сцене; жесткая критика театральной прессы подпитывает меланхолию Максудова; он возвращается в Киев, где и кончает жизнь самоубийством, бросившись с моста... Судьба “разгромленного и затравленного литератора” не может не быть трагична.