4.5

Недолго я страдал, что мне не выпало читать рассказ Бирса, целый томярище которого стоит на полке рядом с прочей готической литературой, ибо рассказ Андреева немногим ему уступал. Всякий, кому доводилось читать Генри Джеймса, непременно заметит сходство этого рассказа с «Поворотом винта». Там гувернантка, тут учитель-студент, там, по мнению гг, испорченные развратом предыдущих слуг дети, тут, опять же по мнению гг, испорченные папашиным принуждением к бесконечному и безудержному веселью дети, там исчезновение бывшей гувернантки, тут невидимая жена хозяина дома, там смерти родителей в анамнезе, тут смерти хозяйской дочери и затем жены, а главное — призраки, которых видят герои-повествователи обеих книг.

Словом, лучшие традиции готической литературы в одном рассказе. Лучшие, за единственным недосмотром: если Джеймс оставляет возможности для двойной трактовки событий, то у Андреева в конце всё определено: его герой болен, и болезнь – причина всех его видений. Такой определённостью Андреев одним махом расправляется с той частью своей аудитории, которую составляли любители готических рассказов, что, однако, совсем не отменяет в высшей степени скрупулёзного следования жанру вплоть до концовки. Как и у Джеймса, какие-то явные элементы экшна отсутствуют, напряжение нарастает постепенно, с появлением новых крупиц информации или возникающих в голове гг догадок, которые он тут же «подшивает в дело». О ненормальности гг читатель может задуматься уже тогда, когда в поле зрения оказывается этакий «сбой матрицы» — перегруз сюжета одним и тем же элементом, повторенным дважды: перед нами возникают целых две отсутствующие женщины: вторая жена хозяина, чем-то настолько больная, что видеться с учителем своих детей ей заказано, и о которой мы можем судить только по звукам доносящейся до гг её игры на пианино, — и утонувшая (снова привет Генри Джеймсу) дочь хозяина от первого брака, о подробностях смерти которой («вот на этом самом месте, головой туда, ногами сюда») последний ещё в начале повествования считает необходимым с самым весёлым видом заявить. Неестественность поведения «убитого горем папаши» — первая нота в этом данс макабре, сменяющаяся неестественностью поведения всех в доме и драматическими паузами-замалчиваниями. Ясно, что папаша – почему бы нам не звать его так – пытается своей властью прикрыть внутреннюю трагедию всеобщей внешней весёлостью, но вместо лакировки у него выходит мумификация, и мумия оживает, пусть только и в представлении героя-повествователя. Слуги молчат и подчиняются, «потому что барин велел», или наоборот, «не велел», являя собой инертную массу выживанцев, которую можно встретить в любой антиутопии, и которая латентно противостоит антагонисту режима. Режим же здесь очевиден.

По традиции, всё это заключено в рамку - мы читаем всего лишь записки неизвестного нам умершего человека, из чего следует, что мы находимся на мета-мета-уровне от уровня повествователя, а это ещё более нас отдаляет от происходящего в них, способствуя большему градусу неверия и вообще восприятию информации как переданной через испорченный телефон.

Вообще у Андреева столь мастерски организовано течение сюжета, раскрывающего столько возможностей для потенциальных трактовок, что с его стороны было просто вандализмом схлопнуть в итоге все эти версии до одной. Именно поэтому ставлю 9, а не 10 из 10.