0 Несладкий "Изюм" Татьяны Толстой

Изюм – это то, что когда-то было сочными ягодами под южным солнцем, а теперь лежит на тарелке кондитера сморщенными тараканчиками – покрупнее и помельче, золотисто-коричневый, потемнее и совсем почти черный. Он все еще очень полезен – в изюме калий, и его рекомендуют есть сердечникам.

Правда, диабетикам он противопоказан – слишком много сахара. Изюм так сладок, что если предполагается положить его в сдобу, долю сахара в тесте уменьшают – чтобы не пересластить.Мне неизвестно, какими ассоциативными подводками руководствовалась Татьяна Никитична, сочиняя название для вышедшего в издательстве «Эксмо» сборника, но автор аннотации не мудрствовал: «Эта книга для настоящих гурманов слова. Да и вообще, изюм – это лучшее, что есть в булочке». Тем самым нам дают понять, что под кодовым названием подразумевается то метафорическое значение слова «изюм», которое закреплено за ним давным-давно, и представленные работы – это отборное, любовно вымытое, обсушенное, разложенное на чистом полотенчике; то, что любая хозяйка со всем своим удовольствием не откажется добавить в булочку.«Изюм» Татьяны Толстой – собрание разножанровых публикаций, более и менее современных, более и менее злободневных. Здесь рецензии, эссе, предисловия, очерки, статьи и всякое тому подобное. Насколько они отборны, насколько лучшие – не могу судить. Могу лишь предположить, что сладкого Татьяна Толстая не любит и другим не советует.
Может быть, это оттого, что не время сейчас лакомиться? В искусстве вон – засилье черных квадратов, а черный квадрат «возвещает конец искусства, невозможность его, ненужность его, он есть та печь, в которой искусство сгорает, то жерло, в которое оно проваливается» и т.д. («Квадрат», 2000). Поэтому издаются журналы для тупых, например, «Men’s Health» – «В социальном плане читатель «Мужского здоровья» мыслится как внезапно разбогатевший дебил, не знающий, что делать с салфеткой … или с носовым платком …, гугнивый…, сервильный тупица, но в чем-то хитрован….» («Какой простор: взгляд через ширинку», 1998). Поэтому скульпторы повыродились в алчных бессовестных продуманов – «Он же тоже есть хочет, скульптор-то. Он же тоже смотрит на освещенные витрины с жареными курами печальными карими глазами собаки Павлова», – ничего не умеют, а лезут участвовать в конкурсах – «Восплачем, кстати, о судьбе скульптора, тяжела его доля. Душа у него, может быть, рвется лепить зайцев, а конкурс – на деда Мазая…» («Художник может обидеть каждого», 1999). Возглавляет колонну бессовестных скульпторов-продуманов Зураб Церетели, решивший вернуть Греции Колосса Родосского, – «Грозный бог Солнца видится Зурабу Константиновичу пожилым левшой с букетом профзаболеваний. Подвывих локтевого сустава, тендовагинит кисти, деформация стоп, возможно, ишиас – в общем, нетривиальное решение» («Дедушка-дедушка, отчего у тебя такие большие статуи?», 1999). И чего уж говорить о телевидении, где «балаганный Свидригайлов» Якубович «учит, что человек – это звучит подло, и показывает это на себе» («Человек!.. Выведи меня отсюда», 1999).

Мда, время-то и действительно несахарное. Дефолт, дороговизна, жрать нечего, на рынке обман, в Петербурге ввели «визитные карточки» (о, в Риге тоже такие были, они подтверждали, что ты житель города и имеешь право отовариваться в магазинах)… Русский язык стонет от безграмотности своих носителей, а тут еще английский напирает…

Обстановка в мире не слаще. Американцы в убожестве своей культуры разглядели объект для всеобщей привязанности – Микки-Мауса – и до отвращения преданно его любят, смотреть противно. Стоило некой фигуристке случайно (но публично) обронить короткую (но нелестную) фразу о Микки-Маусе, как вся страна решительно ее осудила.

Не веря собственным органам чувств, я спросила своих американских учеников, не кажется ли им глупым и недостойным так публично измываться над фигуристкой из-за какой-то там дурацкой… «Не троньте мышь!» – звенящим голоском крикнула студентка, сжимая кулачки. – «Вы любите это чучело?» – неосторожно удивилась я. – «Да! – закричали все 15 человек. – Национальная гордость, никому не позволим!» («Лед и пламень», 1998).

А еще американцы постоянно друг с другом судятся, скуку собственной жизни компенсируют, интересуясь, что интересного происходит в жизнях знаменитостей, ну, и, конечно, при полном разгуле политкорректности курению прямо заявляют: нет!

Словом, нет никаких причин для сладких слов – и в сборнике их не найти. Зато несладких – сколько хочешь, знай зачерпывай.

«Если не запрокидывать голову, то в Питере вообще нечего делать: асфальт как асфальт, пыль или лужи, кошмарные парадные, пахнущие кошками и человеком, мусорные баки, ларьки с кефиром «Петмол»…» («Чужие сны», не датировано. Видимо, что-то свеженькое)

.

«Вот сейчас я в Равенне, пыльной, душной, утомительной… Мертвый, суетный, жаркий город, и негде присесть» («Смотри на обороте», тоже не датировано).

«Как мы и предвидели, Большая Литература возвела глаза в небеса и застыла в скорбном молчании. Она недоступна звону злата. Такая вошь, как русский социум и его здоровое будущее, не взволновала ее» («Купцы и художники», не датировано).

«Отчего это православные попы так немилостивы к людям?..» («Туристы и паломники», 1999).

«У нас дома восьмое марта презирали: считали государственным праздником. Государственное – значит принудительно-фальшивое, с дудением в духовые инструменты, хождением строем, массовым заполнением карточек, называемых поздравительными открытками» («Женский день», не датировано).

Цитаты добыты путем произвольного перелистывания – куда взгляд упал, то и ладно.

Но что действительно заинтересовало меня, так это параллель Татьяна Никитична – Лев Толстой (который ей вроде как даже родственник). Не дает почему-то старик ей покоя. Снова и снова она вспоминает о нем – и всегда при этом кусается.

Это – поздний Толстой, воображающий, что «миросозерцание» может удержать от порыва страсти, осуждающий природу за то, что она – природа, а не ясная, разумная позиция. Впрочем, на то он и поздний, на то и Толстой: уже тридцать лет как он борется с живыми страстями, сначала своими собственными, а потом и с чужими, но побороть никак не может («Любовь и море»).

Занятый «духовными поисками», к концу жизни он не нашел ничего, кроме горстки банальностей – вариант раннего христианства, не более того. («Квадрат», 2000)

Апологетом бессмысленного труда, труда, который прекрасен «сам по себе», вне зависимости от продукта, был великий старик Лев Толстой. Интересно, что литературный труд он за труд не считал, хотя работал безжалостно много и упорно. Его тянуло тачать сапоги (получалось криво), идти за плугом (об урожае не слыхать), то есть мышечную радость он принимал за духовную, а к результату был равнодуше. («Купцы и художники», не датировано)

…за годы травоядения зеркало русской революции ослабло и, на наш взгляд, все хуже отражало современную русскую действительность. («Неразменная убоина», 1999)

Кому как, не знаю, а мне тут слышится нечто очень похожее на зависть – зависть к человеку, который делал, что хотел, то есть то, что считал нужным. Считал нужным сапоги тачать – и тачал. Сама Татьяна Никитична такой роскоши себе позволить не может. Ей приходится подрабатывать «экспертом» в «одном из фондов России, существующем на американские деньги», и душить в себе тонкого ценителя «доквадратного» искусства, выдавая деньги проектам «мерзости запустения». А не выдавать нельзя – «иначе фонд закроют. А он кормит слишком многих в нашей бедной стране» («Квадрат», 2000). Ей приходится четыре месяца в году преподавать американским студентам, которых она глубоко презирает: «их словарный запас примитивен, грамматику они в школе не учили, о литературе у них представления, как у тапира» («Надежда и опора», 1998). Ей приходится таскаться по Красной площади с голландской съемочной группой, преодолевая раздражение: «Да, как же, пройдешь тут естественно, – в злобе думала я, косясь на просторы Диснейленда, раскинувшегося под морозным солнцем: на зурабовскую Анапу с медведями, на женские ноги коня, оседланного маршалом Жуковым, на свеженькую Иверскую часовню, похожую на пятигорский киоск над лечебным источником» («Ряженые», 1998).

…Изюм – это то, что когда-то было сочными ягодами под южным солнцем, а потом стало сладкой приправой в закромах кондитера. Но так было раньше, когда-нибудь во времена Елены Молоховец, именем которой американцы в очередной раз плюнули нам в душу, не пожелав разбираться в тонкостях русской кухни («Золотой век», 1992). А теперь времена изменились. А какие времена – такой и изюм.

«Изюм» Татьяны Толстой не сделает нашу жизнь сладкой. Напротив, нам напомнят, сколько мерзостей и неправильностей нас окружает, сколько поводов у нас для претензий… И лично я со многим согласна. Мне тоже не нравятся: Церетели, «Men’s Health», Якубович, Микки-Маус, перегибы политкорректности, авторитаризм и отсутствие новых хороших книг. Только в Толстого я бы не бросила камня. Но это, впрочем, их дела семейные… Я не про то. Выбранные темы, безусловно, характеризуют современность. Прямо нарочно, наверно, Татьяна Никитична выбирала самые актуальные – на каждом, пожалуй, форуме, поднимают темы про отсутствие культуры, про гибель русского языка, про дороговизну и т.д. И каждая такая тема – изюминка. Срааазу все прибегают копья ломать. Как это говорится – полемически богатые темы?

Но если это и изюм, то прогоркший и никуда уже не годный. Хотя постойте-ка. Одну изюминку я все-таки возьму положить в свою булочку – это история из Равенны. Хитрые итальянцы прилаживают под куполами храмов прожекторы, и если опустить монетку в механическую коробку, прожекторы какое-то время освещают мозаику, которую без них практически и не видать. Все стоят, пялятся в темный потолок и жлобятся. А потом вдруг кто-то начинает бросать монеты – одну за другой. И толпа раз за разом восхищенно ахает. «Как заколдованная стоит толпа грешников, подняв вверх лица». Монеты бросает слепой. «Он бросает монеты в темноту, и из темноты раздается голос, который рассказывает, как умеет, о великом утешении красотой» («Смотри на обороте»).