5

Чувства после прочтения - двойственные.О нет, эта книга не (или не просто) взгляд с другой стороны на известную историю о том, как Беовульф убил Гренделя.
Это в том числе и сатира на ученый мир, частью которого был сам Гарднер, и в первую очередь это сатира на экзистенциализм и постмодернизм. Противостояние Гренделя и Беовульфа происходит здесь в совершенно другой плоскости, точнее, в нескольких плоскостях, и на деле именно Беовульф появляется лишь в конце романа и ставит точку, а может и многоточие в попытках Гренделя осмыслить жизнь. И да, конечно же, здесь отсутствует "правая" сторона.

Книга полна аллюзий - чего стоит Грендель, головой вниз свесившийся с ветви дуба и рассматривающий корни мира =) А еще сцена встречи с драконом, потрясающе смешная, и при этом один из самых философских моментов в книге. Или беседа со старым жрецом, который принимает Гренделя за долгожданного Разрушителя.)

Можно сказать, что Гренделя главным образом, особой силой влечет к четырем другим персонажам: к Хродгару, к Вальтеов, к слепому сказителю и, конечно же, к Беовульфу. Самое большое удовольствие я получила от чтения отрывков, посвященных сказителю - в них сосредоточена вся поэтичность, тяга понять сущность этой непонятной силы, которая воздействует и на людей, и на монстра. Именно этот немощный слепец создает историю; благодаря в первую очередь ему Хродгар становится могущественным конунгом; благодаря ему Грендель впервые выходит из тени. Он на глазах у всех превращает всем известную неприглядную правду в идеал, заставляя всех верить в него даже против их воли. И параллельно с этим идеалом он творит и эту неприглядную правдивую жизнь.

Душещипательный певец — ему неведомо другое искусство, кроме трагедии. И этим он обязан исключительно мне.

Таны, собравшиеся в чертоге и огромной немой толпой покрывшие весь холм, благодушно улыбались, внимая арфисту так, будто никто из них ни разу в жизни не убивал соседа.
«Что ж, значит, он изменил их, — сказал я и упал, споткнувшись о корень. — Разве нет?»
«Разве нет?» — шепотом отозвался лес —или все-таки не лес, а что-то более далекое, какой-то отголосок иного разума, древней и ужасной формы жизни.
Напрягшись, я прислушался.
Ни звука.
«Он пересказывает мир и изменяет его, -
— шептал я, все больше распаляясь. — Само его имя свидетельствует об этом. Нездешним зрением он видит неразумный мир и превращает дрова и мусор в золото».

Немного поэтично, готов признать. Его манера выражаться заразила меня, сделала напыщенным. «И тем не менее», — сердито прошептал я, но не закончил фразу, отчетливо осознав вдруг и свой шепот, и свою всегдашнюю позу, и свое вечное стремление преображать мир словами — ничего не изменяя. Я все еще сжимал в кулаке змею. Я выпустил ее. Она уползла.

«Он берет то, что есть под рукой, — упрямо сказал я, пытаясь начать сначала, — и применяет это наилучшим образом, чтобы изменить людские умы. Разве нет?» Но в словах моих звучало раздражение, ибо я понимал, что это неправда. Он пел за плату, ради похвалы женщин — в особенности одной из них — и ради чести, которую ему оказывал король своим рукопожатием. Если идеи искусства прекрасны, то это заслуга самого искусства, а не Сказителя. Слепой искатель благозвучий, почти бездумный, как птица. Разве люди убивают друг друга изящнее оттого, что в лесу сладко поют птицы?

И все же я никак не мог успокоиться. Его пальцы, будто движимые некой потусторонней силой, безошибочно перебирали струны, и сплетались слова стародавних песен, сцены из унылых сказаний переплетались, соединялись в единое целое, создавая вымысел без изъяна — образ его самого и в то же время не-ero, вне грубой лести золота, — провидение возможного.

«Разве нет?» — прошептал я, подаваясь вперед и изо всех сил пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за темными стволами и ветвями.

Повсюду я ощущал чье-то незримое присутствие, леденящее душу, как первое знакомство со смертью, как мутные немигающие глаза тысячи змей. Все тихо. Я коснулся толстой скользкой ветки и был уже готов в ужасе отпрянуть, но это действительно была всего лишь ветка. По-прежнему ни звука, ни шевеления. Я поднялся на ноги и, пригнувшись, озираясь по сторонам, медленно побрел обратно к холму. Оно — что бы это ни было — следовало за мной. В этом не было никакого сомнения, я был уверен в этом, как ни в чем другом. Затем оно вдруг исчезло, словно было всего-навсего порождением моего мозга. Во дворце смеялись.

Стиль получился немного неровным - из-за чередования практически графического описания мира и действий тех или иных героев (одни только демонстративные и довольно наивные описания поедания людей чего стоят), поэтичности отдельных сцен, разнообразных философских рассуждениий и неприкрытой сатиры, в том числе на политические и социальные вопросы, - но к этому довольно быстро привыкаешь.