5

Говори со мною, Туула, шепчи мне что-нибудь, когда зарево всё ярче алеет на высоких, и без того красных стенах Бернардинского монастыря, когда под всеми своими мостами кипящей лавой бурлит речка Вилейка, клокоча с особым ожесточением.

Говори со мной, скажи, что напомнит нам о привязчивой, как заразная болезнь, любви, так и не высказанной в средневековых двориках, зато не запятнанной городской грязью, такой запоздалой и такой никому не нужной любви — не нужной ни этой напрягшейся в ожидании ливня улице, ни купе старых деревьев на берегу, ни тем более зареву, осветившему монастырь.

Говори мне, Туула, рассказывай и напоминай, шепчи, когда я иду к тебе в полночь по Старому городу, сопровождаемый доверчивым тявканьем собак, когда пересекаю призрачную магистраль — улицу Оланду и, миновав пронизанные сыростью дворики улицы Филарету, выныриваю подобно привидению на улице Полоцко, напротив Бернардинского кладбища, — весь этот неуютный крохотный мир связан для меня только с тобой, Туула.

Шепчи затаив дыхание, когда я, зажав два огромных букета сирени, влетаю в приоткрытую форточку, парю под сводами комнаты — без звука, без шороха, как и положено летучей мыши, хорошенько упрятав все слова любви и безнадёжности.

Это литовский "Грозовой перевал". Здесь вам и замкнутое пространство наподобие английской провинции — старый Вильнюс, и социальное неравенство; и присутствие в атмосфере чего-то потустороннего, метафизического; и чуть ли не средневековая жестокость, его и её; и порочность обоих, мрак и безысходность; и красота разрушения, сопровождающаяся разложением личности; и, наконец, страсть, сносящая голову, и даже раскапывание могил, холмика, заросшего мхом, милые кости; и вездесущий возлюбленный, обратившийся в хищную летучею мышь, парящую над Вильнюсом, преследующий свою музу, худую короткостриженую девочку Туулу — "некую", в переводе с литовского, свой смысл жизни.

Я любил тебя. Согревал твои руки, сгибал твои пальцы, укладывал тебя к себе на живот, чтобы ты поскорее согрелась. Я радовался каждому проведенному с тобой мгновению, да-да, мгновению — уже тогда я осознавал, что каждому, — откуда бы я впоследствии припомнил все в таких подробностях? Таких людей как ты — застенчивых и на первый взгляд безучастных, но в действительности таких чутких и ранимых — мне не доводилось встречать. Я поражался твоей щедрости, естественности, сдержанной любознательности, твоему тонкому чувству юмора, колкой иронии, твоей способности искренно удивляться — я уже успел позабыть, что такое удивление. Меня восхищали даже твои завиральные выдумки, наивная вера в то, что мы с тобой встретились не случайно... Да, я мог бы с уверенностью сказать: помню каждую минуту, без труда напомнил бы тебе тысячу подобных, самых банальных подробностей... Ты жуешь грушу, и семечко наподобие родинки темнеет у тебя на подбородке, я снимаю его поцелуем, а ты сплетаешь пальцы у меня на шее... нет, долго так не могло продолжаться, со временем я стал бы забывчивым или перестал бы обращать на такие мелочи внимание... но мы были вместе так недолго, были так близки, что ничего не успело повториться.

Красота, подчёркнутая уродством, вдвойне прекрасная, вдвойне трепетная и жалкая своей участью. Обиженная, обречённая красота. Мощное и невыносимо грустное вдохновение для влюблённых сердец.

Любовь только тогда достигает своей цели, когда она кончается смертью.