5

Составление, подготовка текста и комментарии – Иван Ахметьев

Начну с главного: Сатуновский – это единственный поэт из представленной тройки, которого проходят пусть и мимолётом, пусть и на специальных семинарах, но всё-таки проходят в институте. А это, по-моему, уже многого стоит. Может быть, конечно, Данила Давыдов читает своим студентам про всех трёх, но это Данила Давыдов.

Сатуновский, как и всё его поколение и несколько поколений помладше, вскормлены Серебряным веком или, если кому так будет удобней, Серебряным веком и 1920-ми годами. Каждое третье стихотворение имеет посвящение, интонацию или аллюзию на творчество старших товарищей. Очень много отсылок к Мандельштаму и Есенину. Есть совершенно замечательные дневниковые записи о посещении Кручёных и размышления о «Марине-царице Цветаевой».

Иногда у Сатуновского получается переплюнуть своё поколение и дотянуться до космоса концептуализма, где рядом витают Пригов и Монастырский.

Тяга к Серебряному веку объясняется достаточно просто. С некоторыми поэтами он был знаком; о других столько читал, так их любил-ценил-уважал, что казалось, будто тоже знаком; иных, как например Есенина, видел мельком, о чём старался уверить и редактора газеты, и самого себя. На рубеже 1920-х и 1930-х и в предвоенное время, когда воздуха становится меньше, роль спасительного круга как раз и играют недавние герои кафе и ресторанов, поэты, пережившие 1-ю Мировую, Революцию, Гражданскую войну, голод, НЭП и пр. Щепотка воздуха находится в их стихотворениях и биографиях.

Так было и у Сатуновского. Так было и у доброй половины самих литераторов, при жизни закинутых в классики русской литературы. Анатолий Мариенгоф тосковал по имажинизму и занимался подёнщиной: сценарная работа и детская литература. Николай Эрдман выстрелил «Мандатом», «Самоубийцей» и баснями, а потом долго переживал ссылку. Пьес по большому счёту больше не писал, но с той же яростью, былыми искрами и размахом отдался киноискусству. Произведения Булгакова к 1930-у году просто перестали печатать, а пьесы стали запрещать. Писатель устроился (или его устроили) в театр режиссёром, женился в последний раз и по ночам с новой, ещё более сильной отдачей, писал для вечности. Примеров не счесть.

Но вернёмся к главному герою. Есть у него стихи, особо запоминающиеся, о какой-то нелепости или даже неуклюжести советского проекта и отдельно взятого советского человека в сравнении с громадным размахом риторики и совершаемых дел. Именно в этих стихах легко прослеживаются так любимые исследователями тонкая ирония вперемешку с каплей горькой правды. То есть весь узнаваемый стиль Яна Сатуновского.

***

У часового я спросил:

– скажите, можно ходить по плотине?

– Идить! – ответил часовой

И сплюнул за перила.

Сняв шляпу,

я прошёл

по плотине, овеянной славой,

с левого берега

на правый

и статью из Конституции прочёл.

Так вот он, Днепрострой!

Я вижу

символ овеществлённого труда,

а подо мной стоит вода

с одной стороны выше,

с другой стороны ниже.

Сатуновский прошёл Великую Отечественную, поэтому встречаются в большом количестве и военные стихи. В купе с глубокими переживаниями, терзаниями и рефлексиями относительно судьбы еврея в России, в СССР, в мире, в литературе, в культуре, в искусстве, – всё это создаёт портрет с известной присказкой: «Каждый еврей рождён быть русским писателем».

Ивану Ахметьеву удалось создать мощный «кирпич». Только начнёт какой умник спорить, мол, это не поэзия, подавай сюда Пушкина-Есенина-чего попроще, так сразу можно этим «кирпичиком» «огреть по голове». Весомый аргумент в наследии Сатуновского.

В начале двадцатого века, как раз примерно в то время, когда начинали свой творческий путь Чурилин и Нельдихен, был некто Сергей Бобров – весьма известный скандальными розыгрышами поэт-футурист. Именно ему, а не имажинистам принадлежит идея «Бордельной мистики» (он же «Вечера памяти дохлого поэта» – памяти Блока). Именно его перу принадлежит следующий розыгрыш.

Как-то пушкиноведу Лернеру прислали стихи. И не просто стихи, а продолжение знаменитой «Юдифи». Маститый филолог, естественно, бросился за научное описание столь серьёзной находки, потратил время и силы, но всё-таки написал статью, которая вышла в газете «Наш век» от 4 мая 1918 год (Н.Лернер. «Новооткрытые стихи Пушкина. Окончание «Юдифи»).На известные тридцать строк появилась ещё сотня новых. Законченное произведение.

«Здесь мы встречаем обычные черты пушкинского первоначального поэтического труда. Одни образы явились сразу во всеоружии словесной мощи, и их выразительность и законченность таковы, что художник, наверное, не отказался бы от них и при последней шлифовке своей работы; другие ещё туманны и малоопределены. Мы находим здесь и такую особенность, как «концы стихов» (выражение самого поэта в послании « К моей чернильнице»), т.е. одни только рифмы, без самих стихов».

Но, как вы понимаете, это были не стихи Пушкина, а гениальная свистопляска Сергея Боброва. Поэт со знанием дела описал бумагу с водяными знаками 1834 года и почерк, а так же сфальсифицировал пушкинский поиск рифм и слов. Пушкиновед купился.

Работа с черновиками да и часто с машинописями, как вы уже поняли, – дело не лёгкое. Все три книги – Сатуновского, Чурилина и Нельдихена, – работа безумно трудная, кропотливая, требующая большого запаса времени, денег и энергии. Это архивы, это разъезды, это общение с наследниками. И всё без исключения ложится не на государство, которое должно бы заниматься исторической реабилитацией, а на плечи обычных филологов.

Ох, и нелёгкая это работа – из болота нашей литературы тащить бегемота малоизвестной поэзии.

Честь им и хвала, филологам, как говорится.

Удачных раскопок.

«Литературная Россия»