2

Валерий Кислов известный переводчик Бориса Виана, Раймона Кено и других французских литераторов. Эксперимент с построением текста, языковая игра, вольный джазовый стиль повествования – то, за что мы любим выше обозначенных авторов, – использует и филолог для создания собственных художественных текстов.

Мне всегда казалось, что самые лучшие поэты и прозаики получаются из филологов. История русской литературы даёт бесконечное множество примеров – возьмём наугад: Афанасий Фет (словесное отделение МГУ), Осип Мандельштам (романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета) или Арсений Тарковский (постбрюсовские Высшие литературные курсы, которыми руководил Георгий Шенгели). Можно взять наших современников: Михаил Елизаров (филологический факультет Харьковского университета), Виктор Пелевин (Литературный институт), Захар Прилепин (филологический факультет Нижегородского университета). При желании можно разыскать ещё примеры, удовлетворяющие вашим вкусам.

Однако нередко случается и так, что филолог приобретает профессиональную деформацию. Сколько сегодня – вы просто не представляете! – умнейших литературоведов, разговор с которыми превращается в пытку, ибо с ними больше не о чем поговорить, кроме как о предмете их исследований. А сколько этих же “ведов”, что переносят исследовательский опыт в собственную художественную литературу. Надо ли говорить, что ничего хорошего из этого не выходит?

Не верите? Откройте журналы «Воздух», «Транслит», «Носорог» и пр. – и почитайте.

Та же ситуация и с Валерием Кисловым: он отличный переводчик, но его рассказы, мягко говоря, вторичны. Приёмами и художественными средствами, которыми он пользуется, мы уже наелись, читая зарубежную литературу и неподцензурную отечественную. Последняя, надо сказать, во многом если и не предвосхитила наработки американских и европейских литераторов, то шла с ними вровень и выглядела гораздо интересней.

Возьмём кисловский рассказ «Вдвоём».

Герой понимает, что в нём живёт две сущности. Первый раз – когда он ни с того ни с сего дёргает стоп-кран в поезде, а второй – Боже, как тут не засмеяться от идиотичности описываемой ситуации?.. – когда он решает переодеться в международном аэропорту, не выходя из очереди на регистрацию. Всё это сопровождается многословным философствованием на заданную тему.

Неужели это можно воспринимать как нечто оригинальное? Тут же целая традиция поисков в себе – себя и иных сущностей – начиная с символистов (хоть французских, хоть русских) и заканчивая битниками.

Кислов пытается добавить чего-то необычного, помещая своего героя в европейские декорации: Кёльн, Бонн, Париж. Зачем? Тяга переводчика к метафизике пространств переводимых авторов? Может быть. Но тут есть и ещё один нюанс: если бы герой путешествовал по России (скажем, из Торжка в Тверь) и рассказывал бы о своих ощущениях от нахождения в его теле какого-то иного и непонятного существа, это была бы чистая русская хтонь, отлично описанная Мамлеевым.

Во втором рассказе профдеформация уже подаётся как само собой разумеющееся: филолог пришёл на очередной скучный поэтический вечер, выпил и начал размышлять о табуированной лексике, превратившейся сегодня в “фольклорно-жаргонный речевой казус”: «Другими словами, в процессе понимания “х.й”-денотат вытеснял “х.й”-коннотат, а также все х.евые коннотации вместе взятые».

Всё это было бы очень смешно, если бы не было так грустно. И если бы дело касалось только двух рассказов. Но из этого состоит весь сборник.

Писатель с филологическим образованием тогда хорош, когда умеет использовать полученные знания, абстрагируясь от них и как будто забывая. Ежели он тащит все свои денотаты-коннотаты в текст, получается, откровенно говоря, х.ёвая история.

Дорогие филологи, если вы почувствовали творческий зуд, попробуйте сначала месяц-другой пожить без книг, без статей, без исследований. У вас начнёт вырабатываться нормальный русский язык. Вот на нём и нужно писать.

Если вас это не устраивает, занимайтесь своими прямыми обязанностями и не лезьте в литературу.

«Нацбест»